В парке было сыро и темно. Андрей шел по дорожке к аллее. Там тускло горела одинокая «кобра». Трава в парке, уже не свежая, еще высоко торчала вверх. Тополя шумели и покачивались, листьев на них осталась половина от лета. Остальные скользкой сырой пленкой покрывали аллеи и дорожки.

Он вышел на нечистый асфальт аллеи, в свет фонаря, и подошел к скамейке. На скамейку налипли листья, и еще на ней лежала раскисшая газета. Андрей положил свой сверток на эту скамейку, потянулся всем телом и выдохнул пар.

Он покачал головой и подумал о том, как он шел бы через проспект со своей ношей, и на что это было бы похоже. Человек ночью идет с мешком и лопатой по городу! Как это можно понять? Да и не просто человек. А он! Он, Андрей! Толстый, аккуратно одетый, серьезный человек. Взрослый!

А он всегда был толстым. Когда-то давно. Совсем давно, это было мило, и на всех детских праздниках он был медведем. Все взрослые умилялись, бабушка была в восторге. А потом он понял, что то, что его друзья называли его «пузырь» или «жир», беззлобно и весело называли, это уже не мило. Он был сильным, и сильней многих сверстников, друзей и недругов, но он никогда не мог так же быстро и долго бегать, как они. А впоследствии никакая даже самая модная одежда не смотрелась на нем, как надо.

Андрей делал несколько серьезных и менее серьезных попыток похудеть. Он это делал разными способами, и в конце концов убедился в том, что чтобы похудеть нужно просто не есть. Не есть никак и совсем. А этого у Андрея не получалось. Все заканчивалось внутренними монологами типа: «Так, я съел сегодня только творог утром, жиденький суп днем и две помидорки вечером. Чепуха!» После этого монолога шло ночное быстрое обжорство у холодильника. Он махнул на все это рукой пару лет назад, и больше не смотрел в сторону модных брюк и тонких свитеров. Но аккуратным Андрей был всегда, и любил свои небольшие, и, на его взгляд, красивые руки. Одевался он практично и любил светлое.

Не мог он такой идти через проспект с лопатой и мешком.

Когда-то отец отдал ему в старших классах свой почти новый портфель. Он не нашел слов, чтобы объяснить отцу, что с таким портфелем невозможно идти в школу, с таким взрослым портфелем. Причем, не просто невозможно, а ему, Андрею, невозможно. Андрею это было столь очевидно, что он не смог найти слов, чтобы объяснить это отцу. И он пошел с отцовским портфелем в школу, с таким коричневым, серьезным, кожаным портфелем. И получил за это в школе страданий сполна. Но объяснить отцу он ничего не смог. Этот портфель мучил его до самого окончания школы.

Андрей огляделся по сторонам, подходящих мест в парке было достаточно. Он взял лопату, посмотрел на сверток, постарался задушить и отогнать свои смущения и неловкость, испытанные у перекрестка. Потом он восстановил в себе горе и ответственность, и пошел к дереву за скамейкой. Очень хотелось быть радикально незаметным. Но также решительно не хотелось уйти из света и копать в темноте. Он зашел за ближайшее от скамейки дерево, и стал копать в стороне от черной тени. Хотя, стал копать,

это неверно. Он стал пытаться копать. Лопата была ни маленькая, ни большая. То есть, как заступом ей работать не получалось, а воткнуть её руками в землю оказалось не под силу. Андрей стал рубить траву и дерн, понимая, что это задача не на пятнадцать минут. Вдруг его осветил луч, который был ярким и подвижным.

— Гражданин! Что это мы тут делаем? — услышал он молодой и очень дерзкий голос.

Андрей вздрогнул, и поднял глаза на свет. Ему светили фонариком прямо в лицо. Он смог разглядеть два силуэта в фуражках, и пара каких то еще, сохранивших активность даже осенью насекомых пролетели через луч.

— Подойдите сюда! — услышал он другой голос, и одна фуражка качнулась. — Сюда идите, гражданин!

Андрей пошел к говорящим, и ему всю дорогу безжалостно светили в глаза.

— Здравствуйте — сказал он.

— Добрый вечер, — ответили ему.

Оба милиционера были молодые и небольшого роста. Когда Андрей подошел к ним, они очень выразительно посмотрели на лопату, а потом снова ему в глаза. Но фонарик свой погасили.

— Чем занимаемся? — спросил совсем бледный конопатый парень. В свете паркового фонаря его глаза были совсем бесцветные.

Пока Андрей шел к ним он отчетливо понял, что у него со собой нет документов и денег, наверное тоже нет. Еще он вспомнил, что водительские права и документы на машину тоже точно остались дома. От этого он весь мгновенно похолодел, но также мгновенно вспомнил, что сейчас он не за рулем…

— Так чем занимаемся? — повторил конопатый.

— Клад ищем? — спросил другой, совсем худой милиционер, при этом он улыбнулся. Один передний зуб у него был заметно сколот. — Может помочь?

— Да ну что вы, какой клад! Тут знаете… — начал было Андрей. Но в это время у худого громко зашипела и загавкала рация, которую тот держал в руке. Милиционер что-то невнятно ответил в нее, и рация стихла.

— Что-что? — переспросил конопатый.

— Я, вы знаете… — снова начал Андрей.

— А документы ваши можно посмотреть? — перебил его худой.

Андрей сбивчиво стал объяснять, что не захватил с собой документы, потому что живет совсем рядом. При этом он махнул рукой как бы в сторону своего дома, махнул для наглядности и убедительности. В тот же миг он понял, что махнул совершенно не туда, извинился и указал в другую сторону. Милиционеры спросили адрес. Андрей отчего-то назвал его сбивчиво и как-то не сразу. Он уже весь вспотел и стал бояться, не понимая, чего собственно он боится. Милиционеры переспросили адрес, узнали имя, отчество, фамилию, возраст, и худой проговорил все это в рацию, которая в ответ крякнула и зашипела.

— На рыбалку что ли собрались? — усмехнулся конопатый. — Так ведь в парке копать червей нехорошо. А это что у нас здесь? — сказал он, включил фонарик, и направил его на сверток, лежащий на скамейке.

— Извините, я понимаю, что это выглядит странно, но тут такая ситуация… — начал говорить Андрей, но его снова перебила рация.

Худой послушал казалось бы совершенно нечленораздельные хрипы, ответил: «Добро!», и рация снова затихла.

— Что это у вас, гражданин? — очень строго спросил конопатый. — И потрудитесь объяснить, что вы тут делаете.

Андрей испугался совсем и стал сбивчиво, невразумительно и как-то очень издалека, стал объяснять, что случилось и как.

— Так у вас там что, собака, что ли?! — спросил худой. — Покажите!

Андрей, продолжая что-то говорить начал развязывать веревку. Это у нег плохо получалось, он суетился, извинялся, но, наконец, размотал и распутал все. Потом он развернул часть свертка, и показались задние лапы и кудрявый, темно рыжий бок Графа.

— Понятно, достаточно. Заворачивайте. — сказал конопатый. — И значит, здесь вы хотели его зарыть. Я правильно вас понял?

— Похоронить. — коротко ответил Андрей.

— А-а-а! А вы понимаете, что это в общем-то парк? Общественное место! — своим дерзким голосом сказал худой. — А что будет если сюда все понесут хоронить — слово «хоронить» он как-то особенно язвительно подчеркнул, — своих собачек, кошечек, хомячков? А?! Что здесь будет? Конечно-о! Давайте, тащите сюда своих черепах, аквариумы! А тут дети, между прочим, гуляют.

Андрей стал оправдываться, что-то объяснять, заматывая Графа по новой. Он соглашался, извинялся, кивал головой.

— По-хорошему, вас надо задержать и наказать, Андрей Михайлович, — продолжал худой. — Немедленно идите домой, чтобы мы вас ни здесь, ни где —либо еще не видели. Понятно?! Я спрашиваю, понятно?

Андрей сказал, что понял. Он сграбастал свою собаку в охапку и стоял так, перед двумя, маленького роста милиционерами вспотевший.

— Лопатку свою захватите, нам вашего ничего не надо — продолжал худой.

— И не надо тут перед нами изображать трагедию! Мы тут — он сделал неопределенный жест, указующий как бы на весь город, — много всякого видели.

— Правда, идите домой, — сказал конопатый. — У меня тоже была собака в деревне, хорошая собака. Я знаю что это такое, когда любимая собака умрет. Но это не значит, что нужно загаживать общественные места.