– Можно ехать в обратную сторону, в объезд площади, – сказал я. И он опять сказал:

– Все равно теперь уже поздно. Что они могут сделать – только орать.

Но никто не заорал. И все-таки, даже когда площадь осталась позади, еще не было поздно. Бесповоротное решение было еще впереди, где дорога к Маккаслинам ответвлялась от дороги на Мемфис, где я мог сказать Стой. Выпусти меня и он сделал бы это. Более того, я мог сказать Я передумал. Отвези меня к Маккаслинам, и я знал, он и это бы сделал. И вдруг я понял, что скажи я Заворачивай. Я возьму ключ у мистера Бэллота, и мы поставим машину на место, в сарай, Хозяин ведь думает, что она уже там стоит он и это сделал бы. Больше того: он хочет, чтобы я это сказал, он молча просит меня об этом; оба мы потрясены не его частным, отдельным сумасбродством, а нашим общим, объединенным безрассудством, и Бун знает, что ему с собой не совладать и надо положиться на мою силу и честность. Понимаешь? Что я тебе говорил про Не-Добродетель? Если бы все поменять местами и я молча попросил Буна завернуть, то мне можно было бы положиться на его добродетель и сострадание, между тем как тот, у кого просил Бун, ими еще не обзавелся.

Поэтому я ничего не сказал; развилка – последняя слабая, бессильная рука, протянувшаяся спасти меня, – миновала, пролетела, умчалась, исчезла безвозвратно; я сказал Ладно. Я еду Может, Бун услыхал, я все еще был для него главным. Как бы то ни было, он оставил Джефферсон позади; да, Сатана, тот поддерживает своих приверженцев хотя бы первые дни; Бун сказал:

– Нам в общем-то нечего бояться, разве что низины Адова ручья. Ураганный ручей [16] нам не страшен.

– А кто говорит страшен, – сказал я. Ураганный ручей находится в четырех милях от города, всю жизнь ты так быстро проносишься над ним, что, наверное, и названия его не знаешь. Но те, кто переходил его тогда, знали. Через ручей был перекинут деревянный мост, но подходы к нему, даже в разгар лета, были сплошные ямы с жидкой грязью.

– А я что говорю, – сказал Бун. – Он нам не страшен. Мы с мистером Уордвином перебрались через него в прошлом году, и даже лебедку в ход не пустили, только лопату и топор. Мистер Уордвин попросил их взаймы в доме в полумиле оттуда, и, между прочим, что-то я не помню, чтобы он их отнес обратно. Наверно, хозяин пришел и забрал их на следующий день.

Он оказался почти что прав, мы проскочили первую яму и даже переехали мост. Но в следующей яме на той стороне застряли. Машина дернулась раз, два, накренилась и забуксовала. Бун, не теряя времени, уже скидывал башмаки (я забыл сказать, он еще и навел на них блеск), потом закатал брючины и ступил в грязь.

– Пересаживайся, – сказал он. – Переключи на малую скорость, и когда скомандую – дай газ, давай. Ты знаешь как, сегодня утром научился. – Я пересел за руль. Он даже не стал доставать лебедку. – Она мне не нужна. Слишком долгая возня – доставать ее да обратно класть, нам некогда. – Она и в самом деле оказалась ему не нужна. Вдоль дороги шла изгородь, он выдернул верхнюю жердину и, уже по колена в жидкой грязи, подсунул конец, как рычаг, под заднюю ось и сказал:

– Действуй. Подкинь уголька. – И взял и приподнял автомобиль, и поддал его вперед, и один, вручную, вытолкнул на сухое место, и заорал на меня: – Переключай! Переключай! – Что я и сделал, ухитрился сделать, и он выпихнул меня из-под руля и сел сам; он даже не удосужился опустить заляпанные грязью штанины.

Потому что солнце уже заходило, а когда мы доберемся до Болленбо, где должны переночевать, почти стемнеет; мы гнали теперь, насколько хватало смелости, и вскоре проскочили усадьбу мистера Уайэта, друга нашей семьи; на прошлое Рождество отец брал меня к нему поохотиться на дичь. Восемь миль от Джефферсона и четыре мили от реки; солнце как раз садилось за домом, когда мы ехали мимо. Мы катили дальше не останавливаясь; скоро появится луна, что весьма кстати, – наши керосиновые фары обычно не столько освещали дорогу, сколько оповещали встречных о нашем приближении. И вдруг Бун сказал:

– Что за вонь? Это ты?

Но прежде, чем я успел отвергнуть его предположение, он резко затормозил, минуту посидел, потом протянул назад руку и сдернул мятый, скомканный брезент, лежавший сзади. Нед приподнялся и сел на полу. На нем была черная пара, и шляпа, и белая рубашка с золотой запонкой, но без воротничка и галстука – его воскресный наряд; при нем был даже маленький потрепанный ручной саквояж (сейчас его назвали бы портфель или чемоданчик), принадлежавший старому Люцию Маккаслину еще до рождения отца; не знаю, носил ли в нем Нед что другое, я же видал там только Библию (тоже от прапрабабушки Маккаслин), хотя читать ее он не мог, и пинтовую фляжку, содержавшую от силы две столовых ложки виски.

– Чтоб мне сдохнуть, – сказал Бун.

– Мне тоже охота прокатиться, – сказал Нед. – Хи-хи-хи.

– Меньше у меня, что ли, прав, чем у тебя и у Люция, что мне и прокатиться нельзя, – сказал Нед. – Даже еще побольше. Автомобиль этот Хозяина, а Люций ему всего-навсего внук, а ты и вовсе не родня.

– Ладно, ладно, – сказал Бун. – Не о том речь. Нет, это надо же: он себе прохлаждается под брезентом, а я тут по уши в грязи надрываюсь, тащу машину в одиночку.

– Ну и жарища же там под низом, братцы, – сказал Нед. – Не пойму, как я жив остался. Уж не говоря, что все время опасаешься, как бы эта чугунная хреновина мозги не вышибла на ухабах. Да еще ждешь, что жестянка с бензином или черт-те с чем поболтается, поболтается, да и взорвется. А что, по-твоему, я должен был делать? От города отъехали всего на четыре мили. Ты бы небось отправил меня домой пешим ходом.

– А теперь десять миль, – сказал Бун. – С чего ты взял, что теперь не отправишься домой пешим ходом?

Я быстро, скороговоркой сказал:

– Ты разве забыл? Мы в двух милях от постоялого двора Уайэта. Это же все равно, что в двух милях от Бей-Сент-Луиса.

– Правильно, – радостно сказал Нед. – Не так уж и далеко.

Бун только посмотрел на него.

– Вылазь, сложи брезент, чтоб он занимал столько места, сколько ему положено, – сказал он Неду. – И заодно проветри малость, раз уж нам и дальше ехать в его компании.

– А чего ты меня так тряс и подбрасывал, – сказал Нед. – Можно подумать, я нарочно сделал неприличность, чтобы ты меня застукал.

Пока мы стояли, Бун успел зажечь фонари, теперь он обтер ноги углом брезента, и снова надел носки и башмаки, и опустил закатанные штанины, они уже подсыхали. Солнце зашло, и показалась луна. Когда мы доедем до Болленбо, будет уже самая настоящая ночь.

Насколько мне известно, Болленбо нынче рыбачий лагерь и находится он в руках выездного бутлеггера-итальянца, – выездного в том смысле, что он выезжает из Болленбо на одну-две недели раз в четыре года, пока очередной шериф не разберется в том, какова истинная воля людей, которые, как он воображает, голосовали за него; вся речная пойма, которая была некогда частью заранее обреченной феодальной мечты Томаса Сатдена и местом для охотничьего лагеря майора де Спейна, стала теперь районом осушения, – все эти первозданные дебри, где в дни юности Бун охотился (или по крайней мере присутствовал при том, как охотились его покровители) на медведя, оленя и пуму, отведены под хлопок и маис, и даже от переправы Уайэта осталось одно название [17].

Даже в 1905 году кое-какая первозданность еще сохранилась, хотя большая часть оленей, и все медведи, и пумы (и майор де Спейн с его охотничьей свитой) исчезли; паром тоже, и теперь мы зовем переправу Уайэта – Железный мост, железный с большой буквы, потому что это был первый и, по слухам или на самом деле, в течение нескольких лет единственный железный мост у нас в Йокнапатофском округе. Но в давние годы, во времена наших здешних вождей племени чикасо [18] – Иссетибехи, и Мокетуббе, и узурпатора-цареубийцы, именовавшего себя Дуумом, – когда объявился первый Уайэт, и индейцы показали ему переправу, и он построил лавку и паром и назвал переправу в свою честь, это была не только единственная переправа на много миль вокруг, но и главный порт: лодки (а зимой, при полой воде, даже маленький пароходик) подходили прямо к двери уайэтовского дома, доставляя из Виксберга виски, и плуги, и неочищенный керосин, и мятные леденцы и увозя хлопок и меха.