Сигара старого Баярда снова погасла. Остывшая, она лежала в его руке, а он глядел на высокую тень, которая появилась из кустов сирени у забора и по мерцавшей лунными бликами аллее направилась к веранде. Внук его был без шляпы; он подошел, поднялся по ступенькам и остановился в лунном свете, который резко очертил его ястребиный профиль, между тем как старый Баярд, держа в руке погасшую сигару, сидел и смотрел на него.

– Баярд, это ты, сынок? – сказал старый Баярд.

Молодой Баярд стоял, освещенный луной. Глаза его были как темные пещеры.

– Я не пускал его на эту проклятую хлопушку, – с каким-то остервенением выговорил он наконец. Он снова пошевелился, и тогда старый Баярд опустил ноги на пол, а внук с шумом подвинул к нему стул и уселся. Движения его, такие же резкие, как у деда, несмотря на всю их стремительность, были, однако, рассчитаны и точны.

– Какого черта ты не сообщил мне о своем приезде? – сердито спросил старый Баярд. – И вообще, почему ты пробираешься сюда как вор?

– Я никому ничего не сообщал. – Молодой Баярд извлек из кармана папиросу и чиркнул спичкой о подметку.

– Что?

– Я никому не сообщал, что приеду, – повторил он громче, заслонив зажженную спичку ладонью.

– А вот Саймон знал. Почему ты извещаешь о своем приезде черномазых, а не родного деда?

– К черту Саймона, сэр! – прокричал молодой Баярд. – Кто ему велел за мной шпионить?

– Не кричи на меня, мальчишка! – заорал в свою очередь старый Баярд.

Внук бросил спичку, глубоко и нервно затягиваясь папиросой.

– Не буди Дженни, – вполголоса добавил старый Баярд, поднося зажженную спичку к своей потухшей сигаре. – Ну, как дела?

– Дай сюда, я подержу, – сказал молодой Баярд, протягивая руку. – Ты подожжешь себе усы.

Но старый Баярд резко оттолкнул его, упрямо не выпуская спички из дрожащих пальцев.

– Я спрашиваю, ты здоров?

– Разумеется, жив и здоров! – отрезал молодой Баярд. – На войне, как и в мирное время, погибают одни дураки. Круглые дураки. – Он снова затянулся, но, не докурив папиросу, швырнул ее вслед за спичкой. – Одного я целых четыре дня подстерегал. Чтобы его приманить, мне пришлось вылетать на старой развалюхе «Ак.W»[17], только с мотором от новой машины. Этот фриц поганый такой осторожный был, что на одних тихоходов охотился. Вот он свое и получил. На шести тысячах футов я его достал, всадил ему всю ленту прямо в кабину – все дырки шляпой накрыть можно, – но сукин сын никак не загорался.

Он говорил все громче и громче. В воздухе веяло сладким запахом белых акаций, а голоса кузнечиков и лягушек звучали назойливо и звонко, как волынка, в которую тупо дудит слабоумный мальчишка. Луна смотрела на долину из своего серебряного оконца, и ее опаловые лучи, растворяясь, исчезали в таинственной бесконечности безмятежных далеких холмов, а голос молодого Баярда все звучал и звучал, продолжая рассказ о жестокости, скорости и смерти.

– Тише, – опять напомнил ему старый Баярд, – Ты разбудишь Дженни.

Внук послушно понизил голос, но вскоре опять заговорил громче, и через некоторое время мисс Дженни в белой вязаной шали поверх ночного капота появилась на веранде, подошла к нему и поцеловала.

– Полагаю, что ты здоров, – сказала она. – Иначе ты не был бы в таком дурном настроении. Расскажи нам о Джонни.

– Он был либо пьян, либо совсем рехнулся, – грубо ответил молодой Баярд. – Я не пускал его лететь на этом проклятом «кэмеле»[18]. В то утро человек своей собственной руки не видел. Небо было сплошь забито рваными облаками, и каждому ослу было ясно, что на их стороне будут кишмя кишеть «фоккеры»[19], которые поднимаются на двадцать пять тысяч футов, а тут он на каком-то паршивом «кэмеле». Но он вбил в свою дурацкую башку, что долетит чуть не до самого Лилля. Я не мог его остановить. Он в меня выстрелил. Я пытался его отогнать, а он пустил в меня очередь. Он уже набрал высоту, но они поднялись не меньше чем на пять тысяч футов выше нас. Стиснули его со всех сторон, как паршивого теленка в загоне, а один, так тот прямо на хвосте у него сидел, пока он не загорелся и не рухнул. Тогда они повернули к дому.

В неподвижном воздухе все плыл и плыл запах белых акаций, и серебристыми колокольчиками заливались лягушки. В ветвях магнолии за углом дома запел пересмешник, и с дальнего края долины тотчас отозвался другой.

– Повернули к дому – он со всей своей сворой поганой, – сказал молодой Баярд. – Только я их и видел. Это был Плекнер, – добавил он, и на мгновение голос его зазвучал спокойно и даже гордо. – Один из их лучших пилотов.

Самого Рихтгофена ученик[20].

– Да, это не шутки, – согласилась мисс Дженни и погладила его по голове.

Молодой Баярд на минуту задумался, – Я не пускал его на эту проклятую хлопушку! – вырвалось у него снова.

– А чего ты, собственно, ожидал, когда сам его так воспитывал? – спросила мисс Дженни. – Ведь ты же старший… Ты что, на кладбище ходил?

– Да, мэм, – тихонько отозвался он.

– О чем это вы? – спросил старый Баярд.

– Старый осел Саймон так и думал… Пойдем, тебе надо поужинать, – деловито произнесла мисс Дженни и опять бесцеремонно вторглась в его жизнь, со свойственной ей решительностью взяв в руки ее спутанные нити, и он послушно встал.

– О чем это вы? – повторил старый Баярд.

– А ты тоже отправляйся к себе. – Мисс Дженни и его втянула в орбиту своей воли – так человек мимо ходом снимает со стула небрежно брошенную одежду. – Тебе давно пора в постель.

Дед с внуком пошли вслед за нею на кухню и, стоя в дверях, ожидали, пока она, порывшись в леднике, поставит на стол еду, кувшин с молоком и пододвинет стул.

– Сделай ему пунш, Дженни, – посоветовал старый Баярд, но мисс Дженни тотчас отвергла это предложение:

– Молоко – вот что ему надо. Того виски, что он на войне выпил, я думаю, ему надолго хватит. Баярд – так тот, когда со своей войны возвращался, всякий раз непременно хотел въехать на лошади через парадное крыльцо. А ну-ка, пойдем. – И она решительно вывела старого Баярда из кухни и потащила вверх по лестнице. – Немедленно отправляйся в постель, слышишь? Оставь его на минутку в покое.

Убедившись, что он закрыл за собою дверь, она вошла в комнату молодого Баярда и постелила ему постель, потом отправилась к себе и вскоре услышала, как он поднимается по лестнице.

Его комната была озарена зыбким светом луны, и, не зажигая огня, он вошел и сел на кровать. За окном неумолчно гудели лягушки и кузнечики; лучи лунного света, словно хрупкие стекляшки, разбиваясь о кусты и деревья, звонким хрустальным дождем сыпались на землю, и все эти звуки тонули в ритмичных и гулких вздохах электрического насоса за конюшней.

Он нащупал в кармане еще одну папиросу, закурил ее, но после двух затяжек бросил. Потом он тихо сидел в комнате, которую прежде делили они с Джонни – двое отчаянных подростков-близнецов; он сидел на кровати, где провел со своей женой последнюю ночь отпуска накануне отъезда в Англию, а оттуда снова на фронт, где уже находился Джон. Мрак приглушил блеск ее волос, бронзовым вихрем застывших возле него на подушке, она обеими руками прижимала к груди его руку, и они тихонько разговаривали, обретя наконец способность здраво рассуждать.

Но в те минуты он о ней не думал. Если он и думал о женщине, что, напряженно вытянувшись и прижимая к груди его руку, лежала рядом с ним в темноте, то лишь с чувством мучительного стыда за то зло, какое он столь легкомысленно ей причинил. Думал он о своем брате, которого не видел уже больше года, думал о том, что через месяц они встретятся снова.

Не думал он о ней и сейчас, хотя стены, словно увядший в гробу цветок, еще хранили воспоминание о том безумном упоенье, в котором они прожили два месяца, трагическом и скоротечном, как цветенье жимолости, и остром, как запах мяты. Он думал о своем погибшем брате, и призрак их неистовой, дополняющей друг друга жизни, словно пыль, покрывал всю комнату, вытесняя ту, другую тень, перехватывая у него дыханье, и он подошел к окну, с шумом поднял фрамугу и стал жадно ловить ртом воздух, как человек, который чуть не утонул и никак не может поверить, что ему удалось снова вынырнуть на поверхность.