Вентнор зашевелился, нарушил молчание. Я увидел, как он похудел, как заострилось его лицо; стало почти неземным; очищенное страданием и, пришло мне в голову, каким-то странным знанием.

– Бесполезно, Дрейк, – сонно сказал он. – Теперь все в руках богов. И не знаю, боги ли это людей или… металла.

– Но вот что я знаю: равновесие будет нарушено. Если в нашу сторону, Руфь вернется к нам. А если в другую строну – нам тоже не о чем беспокоиться. Потому что с человечеством будет покончено!

– Мартин! О чем это вы?

– Это кризис, – ответил он. – Мы ничего не можем сделать, Гудвин, ничего. То, что будет, зависит только от судьбы.

Снова послышались отдаленные раскаты – на этот раз громче. Снова существо вздрогнуло.

– Барабаны, – прошептал Вентнор. – Барабаны судьбы. Что они предвещают? Новое рождение Земли и уход человека? Новое дитя, которому будет отдано господство – нет, кому оно уже отдано? Или барабаны предвещают конец… их?

Барабанный бой снова стих. Теперь слышался только шум падающих деревьев под шагами существа. Норала стояла неподвижно; так же неподвижна была Руфь.

– Мартин – снова воскликнул я, испытывая страшное сомнение. – Мартин, о чем вы говорите?

– Откуда… они… пришли? – Голос его звучал ясно и спокойно, глаза под красным шрамом были чистыми и спокойными. – Откуда они пришли, эти существа, что несут нас? Что пронеслись над городом Черкиса, как ангелы смерти? Рождены ли они Землей… как мы? Или они приемные дети… подброшены с далеких звезд?

– Эти существа, которые во множестве все равно являются одним? Откуда они взялись? Кто они?

Он взглянул на кубы, на которых мы стояли; в ответ на него смотрело множество глаз, загадочно, будто они слышат и понимают.

– Я не забыл, – сказал Вентнор. – Не забыл, что видел, плавая атомом во внешнем космосе. Мне кажется, я говорил вам, говорил с огромными усилиями; губы были в вечности от меня, атома, стремившегося раскрыть их.

– Были… три… видения, откровения… не знаю, как их назвать. И хотя все они казались мне реальными, только одно, я думаю, истинно; а еще одно может быть истинно, а может, и нет.

Раскаты барабанов послышались яснее, они звучали зловеще. Поднялись в крещендо; резко смолкли. Я видел, как Норала подняла голову, прислушалась.

– Я видел мир, обширный мир, Гудвин, ровно летящий в пространстве. Не шар, планета из множества фасет, гладких, словно отполированных поверхностей; огромный голубой, слабо светящийся драгоценный камень; кристаллический мир, вырубленный из эфира. Геометрическое выражение Великой Первопричины, Бога, если хотите, ставшее материальным. Мир безвоздушный, безводный, бессолнечный.

– Казалось, я приближаюсь к нему. И тут я увидел, что все его поверхности покрыты рисунком гигантским симметричным чертежом; математическими иероглифами. В них прочитывались немыслимые расчеты, формулы переплетающихся вселенных, арифметические прогрессии звездных армий, таблицы движений солнц. В этих рисунках была ужасающая гармония, как будто все законы мира: от тех, что управляют атомом, до тех, которыми руководствуется космос, – все они были наконец разрешены и сведены воедино.

– Этот фасеточный мир в своей мозаике подводил итог ошибкам бесконечности.

– Рисованные символы постоянно меняли форму. Я подлетела ближе: эти рисунки были живыми. Это было бесконечное количество… существ!

И он указал на существо, которое несло нас.

– Я отлетел назад, посмотрел на эту планету издалека. И тут мне в голову пришла фантастическая мысль – фантастическая, конечно, но я знал, что в ней есть зерно правды. – Теперь он говорил виновато. – Этот драгоценный мир управляется неким математическим богом, ведущим его сквозь пространство, забавляющимся арифметическими ошибками другого божества, противоположного математическому, божества случая, в сущности Бога нас и всего того, что мы зовем жизнью.

– У него не было цели: он ничего не должен был преобразовывать; ему не нужно было исправлять неточности Другого. И только время от времени он отмечал разницу между достойным сожаления беспорядком других миров и безупречно упорядоченным и аккуратным своим храмом и его аккуратными служителями.

– Этот странствующий демиург сверхгеометрии несется в пространстве на своем абсолютно совершенном мире; он хозяин всех небесных механизмов; его народ не зависит от сложного химизма и механизмов равновесия, от которых зависит наша жизнь; ему не нужны ни воздух, ни вода, он не обращает внимания ни на жару, ни на холод; он питается магнетизмом межзвездного пространства и время от времени задерживается, чтобы воспользоваться энергией большого солнца.

Я почувствовал глубокое изумление. Возможно, это фантазия. Но тогда откуда у него эта последняя мысль? Он не видел, как мы, оргию в зале конусов, не видел, как металлическое чудовище питается солнцем.

– Видение мира исчезло, – продолжал Вентнор. – Я увидел обширные пещеры, полные металлическими существами; они работали, росли, размножались. В пещерах нашей Земли – плоды неведомого лона? Не знаю.

– Но в этих пещерах, при свете бесчисленного количества разноцветных шаров, – я снова ощутил дрожь изумления, – они росли. Мне пришло в голову, что они стремятся к солнечному свету, на поверхность. Они вырвались – под желтый блистающий солнечный свет. Наш? Не знаю. И это видение миновало.

Голос его стал глубже.

– И потом пришло третье видение. Я увидел нашу Землю. Я знал, Гудвин, знал неоспоримо, безошибочно, что это наша Земля. о ее холмы были сровнены, горы уничтожены, превращены в холодные полированные поверхности, геометрические, упорядоченные.

– Моря превратились в геометрические водоемы, как огромные изумруды, сверкающие в хрустальных берегах. Полярный лед обточен. И на плоских равнинах появились иероглифы фасеточного мира. И на всей Земле, Гудвин, ни одного растения, ни одного города и ни одного человека. Вся Земля, которая была нашей, теперь принадлежала… им.

– Видения! – произнес Вентнор. – Не думайте, что я полностью их принял. Частично правда, частично иллюзия – ослепленный мозг пытается из света и тени построить доступную пониманию картину.