В комнате воцарилось тягостное, мучительное молчание. И неожиданно для самой себя, она переложила в слова свою самую большую тайну, самое страшное свое горе:

— Ух, как истосковалась я, парень! По мужскому дыханию истосковалась. Ты, поди, черт знаешь что обо мне думаешь, винишь меня, да что же мне делать! Ведь я всего-то два года и сорок дней прожила с ним. И даже не сорок, тридцать девять. А на сороковой день…

— Ты что, выгнала его?

— Если бы! Сам сбежал.

— Сам? Значит, кто-то из вас виноват был, да? Фарида молчала.

— Не надо, Кафар, — сказала она через какое-то время, — не спрашивай сейчас ни о чем. Ни о чем… ни о чем… Что тебе до того, почему он сбежал? И вообще, какое тебе дело до всего этого! Давай-ка, иди лучше отсюда! Ты что, оглох? Вставай и уматывай, не то я людей позову! — И Фарида вдруг толкнула его в сторону выхода.

Она лежала и по звуку шагов догадывалась: вот он вошел в свою комнату, вот раздевается, ложится в постель. Скрип его кровати долго стоял в ушах; какое-то ознобное возбуждение охватило все ее тело, и в конце концов Фарида, уткнувшись лицом в подушку, зарыдала. «Джабар, Джабар, сукин ты сын, смылся, — плакала она и ругалась. — Выходит, только делал вид, что любишь меня. Конечно, делал вид… Если б действительно любил — все бы вытерпел… Ну и к черту тебя!.. Бог есть, он это так не оставит… Да вел бы ты себя как мужчина — и я бы тебя мужчиной считала. Разве можно с первого же дня заваливаться к молодой жене пьяным, как свинья? Напьется где-то, приползет домой — и спиной ко мне. Да зачем же я замуж-то выходила? Чтобы одной спать? И правильно сделала, когда сказала, что ты не мужчина, правильно… А что я еще, интересно, могла тебе сказать?»

Она встала, приникла к стене. Похоже, Кафар тоже не мог заснуть, время от времени слышался скрип его кровати… «И ему не спится… Значит, обо мне думает. — Фарида провела по стене рукой. — Вот как раз здесь его кровать… Я, кажется, даже дыхание его слышу…» Она прижалась к стене так сильно, что заныло тело.

Гасанага вдруг заворочался в постели, и Фариде показалось на миг, что сын не спит, что он все видит, догадывается о том, что творится у нее на душе.

Отпрянув от стены, она бросилась на постель.

И вдруг до слуха ее донесся какой-то посторонний звук. Она подняла голову и глазам своим не поверила, в дверях стоял Кафар. У нее мелькнула мысль, что она должна крикнуть ему, чтобы он убирался. Но вглядевшись в его лицо, увидев, с какой жалостью он на нее смотрит, она передумала; злость, только что переполнявшая ее сердце, растаяла, точно иней, которого коснулось жаркое дыхание огня; она уже рада была его приходу. И Кафар, почувствовав это, медленно, осторожными шагами приблизился, робко сел у нее в ногах, не произнеся ни слова; они молча смотрели друг на друга и оба тяжело и часто дышали. Кафар протянул руку и коснулся ее запястья; она не убрала своей руки; обоих била нервная дрожь. И вдруг Фарида села, прижалась к нему и заплакала еще сильнее, чем раньше. Кафар целовал ее ставшие солеными щеки, губы и, дрожа, шептал:

— Не плачь, Фарида, не плачь… Ну, успокойся, Гасанагу разбудишь…

— Я вовсе и не плачу, — всхлипнула она. — В-вот, в-видишь, Кафар, совсем не плачу…

Когда Кафар проснулся, в комнате уже было по-утреннему светло. Он хотел было встать, но Фарида, не открывая глаз, притянула его к себе, спросила:

— Куда ты?

— Светает уже. — Ну и дьявол с ним, пусть светает! — Старая Сона проснулась.

— Старая Сона? Откуда ты знаешь? — Фарида решительно села.

— Голос ее во дворе сейчас слышен был.

— Уходи к себе, только как-нибудь так, чтобы она, не дай бог, тебя не увидела.

Кафар, низко пригнувшись, прошмыгнул в свою комнату. Переведя дух, он потянулся за часами, чтобы посмотреть, который час. И первое, что увидел там, на столе — была школьная фотография. Очень печально смотрела с нее Гюльназ, и, не вынеся этой печали, Кафар сунул фотографию в одну из книг.

На этот раз профессор Муршудов даже не распаковывал привезенный с собой лед. Тщательно обследовав Кафара, он заключил наконец с улыбкой:

— Ну вот, братец, ты уже почти здоров. С головой все в порядке, я же не зря сказал, что сотрясение у тебя в самой легкой форме. Теперь осталась нога, но, я думаю, ее мы тоже скоро подлечим… Завтра съездим, сделаем еще один снимок — посмотрим, как перелом срастается… Тут главное что? Перевязка была сделана отлично. Я тебе так скажу: при переломе первая перевязка — это все. Если правильно была сделана, надежно — все кончится хорошо… Так что можешь ни на грамм в этом не сомневаться. А с твоей стороны самое главное сейчас — это питание, ешь как следует, вообще, удели еде самое серьезное внимание. Ну, а с питанием у тебя, слава богу…

Он хотел сказать: «А уж питанием мы тебя обеспечим, доставим все, что только твоя душа пожелает», — но почел за лучшее не договорить. Но и Кафар, и Фарида поняли, что именно хотел сказать профессор. Кафар мрачно насупился, а Фарида, чтобы нарушить тягостное молчание, задала профессору Муршудову вопрос, ответ на который ей был прекрасно известен и без него:

— Я вот уже несколько дней подряд, профессор, варю ему хаш. Это не повредит?

— Что вы, что вы, Фарида-ханум, — оживился профессор. — Хаш при переломе лучшее лекарство. Мой отец в сто три года сломал сустав — у самой поясницы. Все, да и я сам тоже, думали, что такой сложный перелом в этом возрасте уже не срастется. А вот старик заставил нас каждое утро варить ему кялляпачу — бараньи головы и ноги. Не поверите, за два месяца и шестнадцать дней он поднялся. Вот тогда-то я и понял всю силу кялляпачи…

— Интересно, и что это за сила такая в бараньих мослах?

Профессор Муршудов сразу понял, куда клонит Фарида.

— Вообще-то, нет никакой разницы: что кялляпача, что хаш из коровьих ножек — действуют одинаково. А особенно, если в дело идет телка, выращенная дома, не на ферме… Но если душа нашего Кафара желает кялляпачу…

Из соседней комнаты донесся вдруг бойкий женский голос:

— Главное, чтобы братцу Кафару на пользу пошло, а кялляпача для него каждый день будет, Микаил договорится в Маштагах. Оттуда нам через день ножки привозят, закажем — будут вместо ножек кялляпачу возить. Все возможно, когда деньги есть. — Это услышала конец разговора и тут же вступила в него только что подоспевшая Гемер-ханум, жена академика Муршудова.

Фарида вышла с Гемер-ханум на веранду, они о чем-то пошептались там, и Гемер-ханум выложила на стол пухлый заклеенный конверт. Фарида удивленно подняла брови.

— Что это?

— А, ерунда… На мелкие расходы. — И Гемер-ханум заговорщицки подмигнула Фариде.

Кафару слышен был весь этот разговор из его комнаты, он увидел, как усмехнулся вдруг профессор Муршудов, и сразу понял смысл этой ухмылки; чувство стыда, которое он испытывал, обожгло его еще сильнее; Кафар съежился, словно хотел исчезнуть, стать невидимым, прижался к самой стене.

Женщины снова перешли на шепот.

— Это на продукты. Не сердись, это подарок, как сестре. Выйдешь в город, встретится тебе вдруг что-нибудь приличное — ну, там, для себя или для детей… — Гемер-ханум снова заговорила громко, с таким расчетом, чтобы и Кафар ее услышал. Увидев, как смутилась при этом Фарида — ей-то как раз не хотелось, чтобы Кафар знал обо всем этом, все понявшая Гемер-ханум, в душе потешаясь над собеседницей, чуть ли не перешла на крик. — Это все ерунда, сестрица!.. А настоящую услугу мы вам, как родным, окажем месяца через два. Мы с Микаилом уже для себя решили: что бы там ни случилось, а мечта Чимназ в этом году обязательно должна сбыться.

Хоть Фарида и не показывала виду, эти слова ее обрадовали, как раз это-то и Кафару надо было послушать. Она незаметно сунула конверт под скатерть.

— Ну что ж, я, пожалуй, пойду, — объявила наконец Гемер-ханум и встала.

Она поцеловала на прощание Фариду, и той пришлось ответить на этот поцелуй.

— Я об одном только прошу, дорогая, — задержалась Гемер-ханум в дверях. — Все ведь сейчас в ваших руках… Не отдавайте нашего мальчика следователям! Это же такое несчастье, такой позор для нас будет, если нашего мальчика начнут по милициям таскать… К тому же перед самой его поездкой… Как нелепо все… Честное слово, стыдно даже подумать, разве он преступник. Вчера из Москвы звонили, говорят, не сегодня завтра виза будет готова…