Потом пшеницу пересыпали в мешки, мешки складывали в погреб…

Хлеб из этого зерна получался каким-то необыкновенно золотистым. И все, что пекли из него — лепешки, сдобу, чуреки, — все было таким ароматным, таким вкусным… А чтобы ароматы эти не дразнили прохожих попусту, чтобы никого не вводить в грех, выносили каждому прохожему по лепешке. И прохожий с удовольствием ел хлеб и говорил: «Желаю, чтобы хлеба у вас всегда было вдоволь, желаю, чтобы тесто ваше всегда получалось благодатным». И действительно, тесто из своей пшеницы было таким благодатным, что не умещалось в квашне, убегало, и матери его приходилось ловить по краям, водворять на место… Мать обязательно посылала хлеб и всем соседям. А соседи, когда пекли хлеб — всегда посылали им. «Может, — думали они в таких случаях, — соседи в этом году еще не пекли своего хлеба, может, кто-то болен в их доме или есть там беременная женщина — вдруг ей захочется свежевыпеченного хлеба? Нельзя ведь дразнить беременную женщину соблазнительными запахами, верно?..»

Кафар вдруг явственно ощутил этот аромат, еще, кажется, хранящий теплоту соломы, свежемолотой муки — Он растерянно оглянулся в сторону старого гумна. И… тяжелая печаль придавила душу: гумно давно уже заросло сорняками. Рядом, у водопроводной трубы, мама посадила несколько грядок овощей — лука, киндзы, мяты, перца. Зелень давно уже отбушевала, теперь на ее месте остались одни иссохшие стебли.

Кафару, в его печали, так вдруг захотелось знать, что кто-то здесь, в их саду, опять будет пахать землю, бросать в нее зерна, готовить гумно; но тут же он усмехнулся в душе над своими несбыточными мечтами: полянка в саду, на которой они сеяли пшеницу, давным-давно заросла каким-то кустарником, молодыми деревцами.

Он поискал секач — хоть немного бы расчистить поляну, но так и не нашел его. «Да мы им давно уж не пользуемся, — объяснил брат. — Забросили, наверное, куда-нибудь…» Тогда Кафар взял лопату поострей и взялся за дело так горячо, что после шестого или седьмого куста почувствовал, как покрылись волдырями ладони, как заломило поясницу.

Он услышал, что его зовет мать, оглянулся на этот зов и побледнел: сердце его ушло в пятки — мать сидела под черным инжиром. Кафар прекрасно понял, что все это значит…

Мать позвала его, и Кафар ускорил шаг. Старая Гюльсафа с восхищением посмотрела на сына, севшего справа от нее, и сказала, не скрывая своего любования:

— Да буду я жертвой роста твоего, сынок. Обошел ты наш сад, кое-где руку приложил — и словно весь мир подарил мне. Значит, руки твои еще не отвыкли от работы. Ты уже постарайся, чтобы не отвыкли… Я-то знаю: если мужчина отвык от земли — все пропало, он уже пустое место и больше ничего… Бог даст, закончишь свой университет, станешь большим человеком. Вернешься тогда домой, возможностей у тебя больше станет — вот и будешь следить за нашим домом. Уж тогда-то, я думаю, ты его отремонтируешь. Верно? Ты посмотри только: трещина в стене все растет…

Кафар вслед за матерью оглянулся, посмотрел на дом, на осевшую стену и, как и она, глубоко вздохнул.

— Да вознесутся к горным вершинам твои вздохи, сердце мое родное, не думай сейчас об этом — ведь дом наш пока еще стоит, не остались же мы на улице, верно? Слава богу, дом в два окна у нас пока есть. Просто я о будущем думаю. А появятся у тебя возможности — даст бог, построишь нам двухэтажный. Почему, скажешь, двухэтажный? Ну, прежде всего потому, что я до смерти люблю двухэтажные дома. И потом, раз уж ты теперь глава в этом доме, пусть он хоть чем-то отличается от других… Ах, Кафар, какое это удовольствие — сидеть на втором этаже, на балконе, любоваться садом, посматривать на соседей и, наслаждаясь утренней или вечерней прохладой, пить чай из самовара. Разве я не права, родной?

— Права, мама. Конечно же, права.

— Пусть господь исполнит все наши мечтания, в том числе и мои. — Тут взгляд ее упал на руки сына. — Ого, да у себя все ладони в волдырях!

— Ничего, мама, пусть! Отвык от работы, вот волдыри и повыскакивали.

— Да, пожалуй, это так…

Он спохватился — забыл спрятать от нее руки, забыл, что мать, каждый раз глядя на них, говорила: «Твои руки, сынок, как две капли воды похожи на отцовы. Только у него покрупнее были, поморщинистей…»

А сейчас вот не успел спрятать руки, и услышал, как мать еле слышно прошептала:

— Ах, Махмуд…

И оба они вздрогнули. Мать, пряча глаза, куда-то заторопилась, быстро пошла в нижний конец сада, взяла оставленную им лопату и принялась перекапывать землю под старой яблоней. Даже отсюда он видел, как мать то и дело подносила руку к глазам.

Кафар вышел за ворота и закурил, поглядывая в сторону дома Гюльназ. И, словно его взгляды имели какую-то силу, на улице появилась младшая сестра Гюльназ, улыбаясь во весь рот, подошла к нему.

— С приездом, братец Кафар! — Она посмотрела по сторонам, убедилась в том, что поблизости никого нет, и добавила шепотом: — Гюльназ наша тоже приехала. Вчера утром. — Сказала и убежала, исчезла в воротах своего дома.

Кафар не спешил уходить с улицы, и дождался — немного погодя с двумя ведрами в руках вышла из тех же ворот сама Гюльназ. Он понял, что направляется она к артезианскому колодцу, а раз так — непременно должна пройти мимо него.

«Дождаться ее или скрыться? — Кафар отступил на шаг к своим воротам. — Как я посмотрю ей в глаза? Что скажу, если спросит, почему не отвечал на ее письма? Разве сказать… Ведь рано или поздно должна же раскрыться вся эта ложь, должна же она будет узнать обо всем… Узнает — тогда все разом и кончится… Но разве уже сейчас не все кончено?..» Сердце Кафара вдруг ухнуло в какую-то пустоту, словно кто-то в мгновение ока вырвал все его внутренности. Так пусто было внутри, словно ничего уже у него теперь в жизни не будет — ни радостей, ни печали…

Гюльназ поравнялась с ним и остановилась.

— Здравствуй, — сказала она, улыбаясь.

Мама была права. Гюльназ действительно стала просто красавицей. Как хотелось Кафару так же открыто улыбнуться ей навстречу! Но ничего у него не выходило, словно намертво одеревенела кожа на скулах.

— Здравствуй, Гюльназ.

— Что это ты такой грустный?

— Кто? Я? Ну что ты, я вовсе не грустный… — На этот раз ему все же удалось через силу улыбнуться.

— Да что я, не вижу, что ли, у тебя в лице — ни кровинки! Ты не заболел?

— Что? А, да, наверно… Сердце болит.

— Сердце? С каких это пор? Ты же, помнится, никогда на него не жаловался.

— Нет, не жаловался? Ну извини, это я пошутил.

В саду немного поработал — вот, видно, и простудился слегка. А может, еще в Баку простудился… — В Баку, наверно, погода ужасная, да?

— Ужасная — это еще слабо сказано. Я когда выезжал — снег шел вовсю, да еще и хазри дул. Знаешь, что такое хазри? Пожалуй, даже хорошо, что не знаешь. Если хазри поднимается вдруг среди лета — человека с ног валит. А уж какую бурю он поднимает зимой. Бр-р… А как погода в Кировабаде?

— Хорошая погода…

— Ну… А как занятия? Сессию сдала?

— На пятерки.

— Молодец. Значит, опять отличницей будешь?

— Буду. А как твои успехи?

— Мои? Четверки-пятерки.

— Что же так? Кафар пожал плечами.

— А что еще студенту нужно? Чтобы стипендия была — и четверок хватит. Студенческие деньги и с четверками приятны, разве не так? — Он снова через силу улыбнулся.

Гюльназ смотрела на него с обиженным недоумением. Да, видно, не такой она представляла себе их встречу. Кафар не смог выдержать этого взгляда, отвел глаза.

— Ну, что у тебя еще интересного? Гюльназ вздохнула:

— Да что уж там… Похоже, обо всем уже переговорили — и о погоде, и денежный вопрос решили…

— Действительно, о чем бы нам еще поговорить… Как родители?

— Хорошо. И соседи, и все знакомые, и родственники — все хорошо. Даже собака наша хорошо, шестерых щенков принесла. И представь, щенки все здоровы и чувствуют себя тоже хорошо… Ты доволен? — Губы Гюльназ дрожали, в голосе слышались слезы; она схватила ведра и, не попрощавшись, пошла к колодцу.