Кафар подошел к охраннику. Тот, сунув руки в карманы, мусоля в губах сигарету, прогуливался возле проходной и краем глаза наблюдал за Кафаром.

— Керем-киши! — позвал Кафар еще издали, и охранник презрительно покосился в его сторону. — Если со стройки не машину цемента, а хотя бы один кирпич вывезут — можешь считать, что ты уже в тюрьме. Тут же позвоню в милицию, понял?

Маленький, смуглый охранник с давно не бритым лицом, услышав слова «тюрьма», «милиция», так побледнел, что, казалось, даже щетина его стала реже. Он вытащил изо рта сигарету — при этом Кафар разглядел вытатуированную на его руке женщину, — бросил окурок под ноги, аккуратно затоптал его и сказал, вытянувшись в струнку:

— Слушаюсь, Кафар-муаллим. Будет исполнено, товарищ Велизаде. Отныне ни одна птица отсюда не вылетит.

Удовлетворенный ответом, Кафар вернулся на площадку…

…Но не прошло и получаса, на стройку заявился Ягуб. Кафар в это время был наверху, у каменщиков, там его и разыскал маленький охранник, сказал, что его вызывает начальник участка. Ягуб, не ответив на приветствие Кафара, смерил его взглядом с ног до головы и с ходу заорал:

— Ты что это наделал, а? Что за безобразие ты тут устроил?

Кафар не стал сдерживаться.

— Это безобразие устраиваю не я, а вы.

— Подумаешь, велика важность — машина цемента для такого человека, как заместитель министра! Человек решил благоустроить свой двор, и всего-то ему от нас нужна такая мелочь, как машина цемента! Другие ничего для своего начальства не жалеют, а тебе что, машины цемента жалко?

— Если ему так нужен цемент, пусть пойдет и купит за свои деньги, а там уж пусть не только свою дачу, а хоть все побережье бетонирует. С какой стати я буду ставить под удар стройку, разбазаривая государственный цемент налево и направо?

— Слушай, ты же сам говоришь — не твой цемент, а государственный. Ну, и что ты суешь нос не в свое дело?

— Вот потому и не буду молчать, что цемент не мой, а государственный! Государственный цемент на государственные нужды и расходовать надо. Я отсюда ни одного кирпича никому не подарю. Не подарю!

— Ишь, разошелся. А знаешь ты, что я мог бы этот цемент послать ему прямо с базы, только хотел тебе же лучше сделать, поднять в глазах заместителя министра и твой авторитет.

— Не нужен мне такой авторитет!

Кафар хотел идти, но Ягуб придержал его за руку.

— Слушай, я тебя сюда прорабом брал или народным контролером?

— Насколько я помню, меня брали производителем работ. Вот я и стараюсь выполнять свои обязанности честно.

— Как-как? Честно? Ну знаешь, мужчина должен хранить свою честь дома, а не на работе.

— Мужчина на то и мужчина, чтобы везде быть честным..

— Ну ладно, я вижу, тут словами не поможешь. Вот срежу тебе заработок — тогда поймешь, что значит работать с честью. Ничего, ты еще увидишь веселую жизнь…

— Я всю жизнь честно, как мужчина, зарабатывал свой хлеб и ни разу еще ни от кого глаз не прятал.

Ягуб смотрел на него какое-то время с изумлением, потом вдруг хлопнул в ладоши и захохотал.

— Ну ты даешь, прораб! Да ты же этот… — Он покрутил пальцем у виска. — Ты же Дон Кихот. Клянусь жизнью, настоящий Дон Кихот! — Ягуб продолжал от души хохотать. Глядя на него, засмеялся и маленький охранник. Кафар еле сдержался, чтобы не кинуться на Ягуба. Он старался не смотреть на издевательски хохочущего начальника, но руки его дрожали, задергался вдруг один глаз. Даже скулы свело.

— Эх, Кафар, — сказал Ягуб, становясь серьезным, — когда я брал тебя на работу, я подумал: вот хорошо, парень из района. Что из того, что он из Казаха, а я из Карабаха — как бы то ни было, оба мы дети крестьян, поймем друг друга, будем друг друга поддерживать…

— При чем тут поддержка! — зло сказал Кафар. — Я до сорока лет дожил, и не научился этому — в таких делах участвовать, а сейчас уже переучиваться поздно!

— Ну ты и чудак! Не обижайся, ради бога, но ты и впрямь, как тот Дон Кихот. Да тебя надо детям в музеях показывать и говорить: а это, дети, Дон Кихот, рожденный в двадцатом веке.

— Скажи, Ягуб, для чего нас снабжают цементом?

— Как для чего? Ты что, этого тоже не знаешь?

— Я-то знаю… Вот сейчас мы используем его для закладки фундамента, верно?

— Ну и что?

— А для чего мы заливаем бетон в фундамент? То есть тратим тот же цемент? Чтобы дом крепче стоял, дольше, не так разве?

— Предположим. Ну и что?

— А то, что не имеем мы права ослаблять фундамент, Ягуб. Потому что завтра сами же и будем жить в этих домах. Или наши дети будут, словом, такие же люди, как мы с тобой… Я уж не говорю про технологию. А что, если завтра землетрясение, хоть и небольшое? Об этом ты случайно не подумал, Ягуб?

— Клянусь жизнью, с тобой бесполезно говорить, — махнул рукой Ягуб. — Дон Кихот, самый настоящий Дон Кихот. — Он направился к стоящему у ворот стройки самосвалу, сел в него и куда-то уехал.

«Что происходит с людьми в последнее время? — думал Кафар, глядя ему вслед. — Почему они так изменились? Почему думают только о себе, только о се-годняшнем дне? Почему?»

Вдруг он вздрогнул от какого-то внезапного грохота. Это сорвался с края кладки кирпич и пролетел совсем рядом с ним. Он тревожно закричал каменщикам:

— Эй, у вас что там, рук нет? Убить ведь могли бы!

Наверху показался каменщик Садыг. Он посмотрел на то место, куда упал кирпич, и закурил сигарету.

А дома на него, едва он переступил порог, с ходу набросилась Фарида:

— Что ты там натворил, а? Снова все взялся порти гь, да? Господи, да что же за несчастье мне с этим человеком? Отблагодарил, называется, благодетеля! Ну? О чем ты думаешь? Ведь он же тебе помог, этот Ягуб, как ты можешь ему палки в колеса совать?!

Кафар, довольный своей маленькой сегодняшней победой, делал вид, что не обращает никакого внимания на вопли жены. Он переоделся, умылся и пошел на кухню. Голубцы в кастрюле были еще теплые, он положил себе в тарелку. Потом с таким удовольствием пил чай, что Фарида готова была разорваться от злости.

— Правильно люди говорят — ты дурацкий Дон Кихот! — выпалила вдруг она, не в силах дождаться, когда Кафар вылезет из-за стола.

Кафар побледнел.

— Что ты сказала? — Он встал из-за стола, и вид у него был в эту минуту такой страшный, что Фарида, испуганно вскрикнув, кинулась спасаться в комнату к детям. Дети, увидев налитые кровью глаза отца, в страхе застыли на месте. Кафар с невыразимым наслаждением схватил Фариду за горло.

— Если ты еще раз… если ты еще раз произнес сешь это слово… Если ты еще хоть раз сунешься ко мне со своими гнусными поучениями. Задушу вот этими самыми руками. Запомнила?

Он отшвырнул ее к стене, приходя в себя от этого порыва, которого и сам не ожидал, обвел глазами комнату: трясущаяся, прячущаяся за спиной сына Фарида, насмерть перепуганные дети. Он, словно просыпаясь, провел рукой по лицу.

— Так ясно тебе?

— Да, да, ясно, ясно, — торопливо пробормотала Фарида, не выходя, однако, из-за спины сына.

Он вышел на веранду, походил немного взад-вперед, чтобы успокоиться, подумал и достал из холодильника початую бутылку водки. Вообще-то он не пил, но возбуждение его искало хоть какого-то выхода. Он выпил залпом чуть ли не целый стакан, но странное дело — так ничего и не почувствовал, слов-но в стакане была вода… Он нетерпеливо потянулся к бутылке еще раз, и вдруг понял, что этого уже не нужно: вдруг от желудка пошел по всему его телу бодрый жар, вспыхнуло лицо, уши.

Кафар закрылся в своей комнате, рухнул прямо в одежде на кровать и долго лежал так, вспоминая события последних дней.

Фарида, решив, что муж окончательно успокоился, громко заворчала на веранде:

— И всего-то два дня с рабочими, а как будто всю жизнь на стройке! И руки как у работяги стали, и лицо какое-то грубое, и все за два дня, надо же! Что же дальше-то будет?!

Кафар не спустил ей, отозвался из комнаты:

— Давай-давай… Руки грубые, лицо грубое… Просто я за эти дни стал сильнее, поняла? И двух дней оказалось достаточно, чтобы понять, что не весь я еще прогнил, не до конца превратился в тряпку. Оказывается, у меня что в мышцах, что в сердце осталась еще сила…