— Но чего ты хочешь за него, Милослав?

— Я, право, не знаю… (Разумеется, разбойник знал, чего хочет, недаром он так улыбался!) Что бы ты могла мне предложить?

— Я тоже не знаю. (Она, конечно, догадывалась, чего попросит за жука Милослав, потому что густо зарделась.)

В конце концов после долгих, секретных переговоров, которым часто мешали посторонние, они сошлись на одном поцелуе.

Сначала сторговались только в принципе, но тут же возник вопрос: где произвести расчет? Можно было бы в саду, но что, если увидят? Ну и пусть видят. Разве не стоит скарабей поцелуя, даже если кто-то смотрит?

Скарабей перешел к Аполке: "Какой глупый этот Милослав, — подумала Аполка, — ведь, может быть, при случае я его и даром поцеловала бы". Но с этого дня все "старые деньги" были изъяты из обращения. Теперь валютой стали только поцелуи; и даже ничего не стоящие козявки и травки, которые приносил Аполке Милослав, оплачивались новой валютой. Однако Милославу и этого казалось мало, он то и дело жаловался:

— Ах, какая чахлая, какая бедная флора в наших горах.

Старый Тарноци почти ничего не замечал и лишь иногда отпускал едкие замечания относительно страсти сына к ботанике:

— Ты дитя, большое дитя, Эмиль! (Чтобы лишний раз позлить Петера, он переделал даже славянское имя сына.) Какой ерундой ты занимаешься! Целыми днями лазаешь в поисках каких-то букашек и цветочков. Ты, что же, совсем не думаешь о том, что не сегодня-завтра тебе предстоит стать депутатом парламента и тогда придется заниматься не этими вот травками-козявками, а местными железнодорожными линиями?!

Нет, видно, старый Гашпар так ничего и не подозревал до самого последнего дня, когда наконец и у него открылись глаза. В этот последний день "его полугодия" люди Петера — старая гувернантка, мадемуазель Шкультети, маленький арапчонок (первый и последний эфиоп в Жолне) и камердинер-англичанин с бакенбардами и длинными, ниспадавшими на плечи волосами — появились в доме Гашпара, чтобы отвезти Аполку к другому дядюшке. На улице перед домом Тарноци девочку ожидала упряжка маленьких лошадок, понуривших головы, со старым кучером на козлах, который все время весело пощелкивал кнутом. Все было по-старому, только державшийся с необычайным достоинством суровый камердинер, в туфлях с пряжками и чулках до колен, был незнаком Аполке; таких камердинеров, прислуживающих маркизам, жители Жолны видывали только во французских водевилях, которые иногда ставил местный любительский драматический кружок.

Когда люди Трновского появились на террасе дома Гашпара Тарноци, Аполка побледнела, ноги у нее подкосились, и она вынуждена была опуститься на стул.

— За барышней явились? Ну что ж, пришла пора, надо расставаться, — спокойно сказал дядюшка Гашпар, бросив полный ненависти взгляд на слуг своего брата. — Иди Аполка, деточка, в свои покои, надень самое затрапезное свое платье и отправляйся с богом. Смотри береги себя, не зачахни за полгода в логове этого разбойника.

Аполка уронила голову на стол и зарыдала, но не тронулась с места.

— Ну, чего ты сидишь? Иди! И почему ты плачешь? Ведь через полгода снова вернешься ко мне.

— Разрешите мне остаться здесь, у вас, — тихим, глухим голосом прошептала девушка.

— Э, нет, — строго возразил дядюшка. — Без глупостей. Собирайся и иди. А когда вернешься, тебя будут ждать уже длинные платья. Слышишь, Аполка, длинные платья!

Последние слова он умышленно сказал по-словацки, чтобы слуги Петера поняли их и передали своему хозяину, который, по слухам, уже заготовил на полгода вперед все необходимые для племянницы вещи: пусть он еще немного поиздержится, коли захочет опередить его, Гашпара. Мысль эта очень обрадовала его, и он даже руки потирал от удовольствия.

Аполка с трудом поднялась со стула, вытерла слезы и неверными шагами подошла к дядюшке, чтобы поцеловать ему руку. Тот в свою очередь чмокнул ее в лоб. Затем девушка протянула руку побледневшему Милославу, который молча стоял рядом с отцом.

— Ну, Милослав, не горюй, — сказала она и даже улыбнулась, хотя и очень печально. — Теперь все равно зима, и ты не сможешь найти для меня никаких растений.

— Да, конечно, — замогильным голосом пробормотал юноша. А какая уж там зима! Весна была на носу, и по стеклянным стенам и крышам коридора, перестроенного под зимний сад, уже карабкались первые солнечные лучики, словно просились впустить их в натопленное помещение, где зимовали многочисленные кактусы, фикусы и олеандры. Ощутив тепло первых весенних лучей, растения словно пробуждались от сна — казалось, они только теперь начали понимать, что целую зиму их просто обманывали. Бедные, доверчивые цветы!

Во дворе потягивалась кошка, грея на солнце свою старую спину, желто-бурая наседка как раз сегодня вывела цыплят и важно прогуливалась с ними между сухими стеблями цветов и кустарников, которые выглянули из-под таявшего снега. Все растения были еще на диво однообразны, пожелтев за зиму под белым снегом, так что никто не мог бы сейчас сказать, на каком стебле в прошлом году качался цветок тюльпана, а на каком — пион или бальзамин. Бедные цветы, как коротка ваша жизнь!

Всюду чувствовалось теплое дыхание весны, только сердце Аполки сковал лютый холод. Потому она и сказала Милославу: "Сейчас все равно зима".

Попрощавшись, девушка неверными шагами двинулась к выходу. Пропустив слуг дядюшки Петера вперед, Аполка еще раз обернулась в дверях.

— Забыла что-нибудь? — спросил равнодушным тоном Тар-ноци-старший.

— Нет, ничего, — еле слышно пролепетала девушка, ее тоненькая талия так изогнулась, что, казалось, вот-вот переломится, глаза закрылись, словно два солнца одновременно закатились за горизонт, а на месте двух светил сразу же забили два родника.

Ах, как она была хороша в этот миг! И Милослав не выдержал, он крикнул ей вдогонку:

— Погоди, Аполка, вернись!

Девушка, словно влекомая неведомой силой, машинально сделала несколько шагов назад.

— Чего ты хочешь? — спросила она тихо.

Лицо Милослава горело, глаза сверкали, а голос непривычно зазвенел.

— Я кое-что забыл, Аполка! Забыл сказать отцу, что ты не можешь уйти отсюда.

Старый Гашпар примял пепел в своей трубке.

— Что за глупости говоришь ты, мальчишка? Как это так не может уйти отсюда?

Мадемуазель Шкультети, стоявшая у дверей с теплой собольей шубкой в руках, передала драгоценную одежду камердинеру и, приблизившись к Аполке, легонько дернула ее за юбку:

— Пойдемте, барышня! Пони замерзли на холоду.

— Сейчас, сейчас!

Мплослав подошел к отцу, склонился и поцеловал ему руку.

— Папочка, — вкрадчиво сказал он прежним ребяческим голосом, каким умудрялся выпрашивать у отца все что угодно.

— Ну, ну, не подмазывайся. Говори напрямик, чего хочешь, а не то прибью!

— Я хочу, чтобы Аполка больше не уходила от нас. Старик удивленно уставился на сына.

— Чтобы не уходила? Почему же?

Милослав потупил взор, как красная девица. Ведь ему было всего двадцать три года и усы еще только начали пробиваться над верхней губой. В полной растерянности он перебирал в уме, что бы ответить, и наконец выдавил из себя любимую фразу упрямых мальчишек:

— Ну просто так.

— Это не ответ.

— Сказать?

— Конечно, скажи.

— Нет, в самом деле, сказать?

— Разумеется.

— Но ты обещай, папочка, что не рассердишься на меня.

— Хорошо, обещаю.

— Но об этом я еще ничего не говорил ей самой.

— Кому ей?

— Аполке.

— Что именно?

— Что я хочу жениться на ней.

Стоит ли рассказывать о том, как покраснела Аполка, услыхав ответ Милослава, и вылетела из комнаты, сшибая по пути все, что ей только попадалось под ноги: вазы, цветочные горшки. Пробежав по длинному коридору, она выскочила во двор, прижимая маленькую ручку к сердцу. А вдогонку ей несся хриплый, гневный голос старого Гашпара:

— А ну, где моя плетка? Подать мне плетку!

Разумеется, Милослав не стал дожидаться, пока отцу подадут плетку, и помчался вдогонку за Аполкой, которую в этот миг мадемуазель Шкультети подсаживала в экипаж. Камердинер уже расположился на козлах, и только арапчонок, на счастье Милослава, еще не вскарабкался на запятки.