По прибытии в княжеские поместья Бентам избрал своею резиденцией не Кричев, центральный пункт потемкинских имений, а близлежащее село Задобра, где он провел все время своего продолжительного пребывания в России в полнейшем уединении, занимаясь усидчиво научными трудами. Единственными его развлечениями были музыка, чтение, переписка с друзьями, оставленными в Англии, и разведение цветов, которые он страстно любил. Философ отдавал всегда преимущество ботанике перед минералогией, на том основании, что ее распространение доставляет удовольствие, тогда как минералог лишен возможности разводить камни и не может делиться своими запасами. Он вывез на родину огромную коллекцию семян, собранных в России, и раздал их впоследствии разным ботаникам. До какой степени Бентам сосредоточился в своих научных занятиях, можно судить по тому факту, что он не подумал даже отправиться в Кричев во время проезда императрицы, совершавшей тогда свою знаменитую поездку по южной России, – поездку, которую Потемкин обставил с невероятною роскошью и обилием поразительных декораций.

В своем уединении Бентам написал в 1787 году известное сочинение «Defense of usury» (Защита лихвы). Он давно носился с мыслью высказаться по этому вопросу, занимавшему умы многих выдающихся экономистов. Вопрос о том, необходимо ли вмешательство государства в частные договорные отношения граждан между собою или можно обойтись без этого вмешательства власти, предоставив полную свободу совершеннолетним, правоспособным гражданам регулировать свои денежные счета, как им заблагорассудится, – сильно занимал его. Об этом писал, за двадцать лет до появления «Defense of usury», еще Тюрго. Во французском издании Дюмона оба эти исследования о росте, его значении и пределах помещены рядом, как взаимно дополняющие друг друга, выражающие в ясной форме все, что было сказано о лихве. Данный вопрос был почти исчерпан совместным трудом таких двух авторитетных экономистов, какими по справедливости считались Тюрго и Бентам. Неудивительно, что это сочинение потемкинского гостя произвело огромное впечатление во всей европейской литературе.

Книга о лихве появилась совершенно случайно. Живя в княжеской усадьбе, Бентам был лишен возможности предаваться своим обычным занятиям философией и правоведением по очень простой причине: у него под руками не было необходимых материалов. Тогда он задумал заняться анализом вопроса о ростовщичестве, насколько разумны и практичны законы, ограничивающие взимание роста, устанавливающие известную норму, превышение которой влечет за собою уголовную наказуемость. Его не мог не поразить тот на первый взгляд необъяснимый факт, что последствия ограничительного закона являются прямо противоположными благим намерениям законодателя, желающего оградить интересы должника. «Результат моих размышлений об этом предмете, – говорит Бентам, – сводится для меня к следующему: ни одному человеку, достигшему возраста умственной зрелости, обладающему здравым смыслом, действующему вполне свободно и со знанием дела, нельзя помешать даже из соображений, направленных к его выгоде, совершить, как он понимает, известную сделку, с целью достать себе денег. Следовательно, никому нельзя помешать дать ему в долг, на условиях, которые он охотно принимает». Подробно разбирая все аргументы, обыкновенно приводимые в защиту законодателя, имеющего право ограничивать свободу денежных займов, он доказывает их очевидную нелепость. Ведь не вмешивается же государство в торговлю лошадьми, а чем торговля деньгами лучше или хуже лошадиного барышничества? Книга отчасти обязана своим успехом бойкому языку – что у Бентама составляет редкое исключение – приправленному едким сарказмом, причем, конечно, достается его вечному козлу отпущения, профессору Блэкстону. Писалась она в форме писем к лондонскому другу Вильсону, с просьбой предать их печати, когда вопрос будет достаточно исчерпан.

Лондонский друг долго медлил, он был слишком осторожен, тем более что в последнем письме были нападки на Адама Смита.

Дело затянулось бы надолго, если бы не вмешался отец Бентама, поступивший в данном случае по-свойски. Он захватил рукопись и отдал ее в типографию, никого не предупредив, менее всего автора этих писем. На возвратном пути из России, проездом через Гаагу, Бентам получил в подарок от английского посланника отпечатанный том этих писем к другу. Адам Смит прочел последнее письмо и велел передать автору, что он вполне согласен с его воззрениями. В доказательство своей симпатии и уважения к автору Адам Смит послал ему экземпляр своих сочинений. Этот подарок был доставлен Бентаму вскоре после получения известия о кончине знаменитого творца политической экономии, автора «Богатства народов».

Другой труд, написанный Бентамом во время пребывания у Потемкина, хотя и появившийся в печати несколькими годами позже, был его известный «Panopticon, or The inspection house». Этот «Паноптикон» – трактат о рациональном устройстве тюрем, на началах одиночного заключения и центрального надзора, с устройством необходимых мастерских, школ, больниц, с целью исправления и перевоспитания заключенных. Крайняя, неотложная необходимость тюремной реформы сознавалась всеми мыслящими людьми того времени. Лучшие люди посвятили свою деятельность этому благому делу, потому что состояние тогдашних тюрем, не в одной Англии, но и во всей Европе, было поистине ужасающее. Бентам интересовался этим делом не менее своего славного земляка, филантропа Джона Говарда, скончавшегося в 1790 году в Херсоне. Мысль о переустройстве тюрем он заимствовал у своего брата Самуила, вводившего в потемкинских имениях множество различных новшеств. Для исполнения желания светлейшего устроить в России мануфактурные производства и ремесленные заведения сэр Самуил составил подробный план с обстоятельным описанием проектированного им устройства громадной фабрично-ремесленной фаланстеры, предназначенной для помещения двух тысяч человек всех возрастов, на началах центрального надзора. Проект не был осуществлен по причинам чисто внешнего свойства. Вскоре вспыхнула турецкая война, и князь Потемкин должен был оставить Кричев и отправиться в действующую армию, в качестве ее главнокомандующего. Но проект этого «Паноптикона» остался – и Иеремия Бентам им воспользовался для устройства тюрем нового образца.

Сэр Самуил, которого брат Иеремия ценил очень высоко, отличался замечательной изобретательностью и способностью к проектам. Он проектировал среди прочего создать неизменную температуру для хронометра, изобрел новый тип судна, которое пустил, в виде опыта, по Днепру; опыт оказался удачным, как и множество других, сельскохозяйственных его изобретений. В конце концов все эти изобретения и нововведения потерпели фиаско. Потемкин, сгоравший желанием обратить Кричевское имение в образцовое поместье, не уступающее лучшим владениям западноевропейских магнатов, потратил массу денег, выписал иностранных рабочих и техников. Работа кипела под главным руководством генерала Самуила и немца Сталя, но дело не клеилось. Пришельцы не понимали друг друга; одни говорили по-итальянски, другие по-английски, третьи по-немецки. Никто из них не знал местных условий; закрепощенный сельский люд тупо и неохотно исполнял египетские приказания своих начальников. Какой сумбур царил там, можно судить по тому факту, что ни в чем не повинный Иеремия Бентам, по ошибке земской полиции, был подвергнут аресту и имущество его описано за чужой долг – вероятно, перепутали Самуила с Иеремиею. Будущий сотрудник Сперанского и Мордвинова должен был, во имя личной свободы и имущественной неприкосновенности, входить в пререкания с юристами Мстиславского уездного суда и могилевской гражданской палаты.

В ноябре 1787 года Бентам оставил Россию и, не без труда проследовав через Польшу, Пруссию и Голландию, возвратился на родину. Он не переставал интересоваться русскими делами, ходом военных действий, русской армией и русскими финансами. Брат его, имевший большие связи в высшем обществе, сообщал ему подробные сведения обо всем, происходившем в Империи, где он прожил без малого два года. Ему пришлось впоследствии переписываться с разными властями в Варшаве об исправной уплате пенсии, назначенной последним польским королем, в размере 500 дукатов, вдове его друга Линда. Когда его старания не увенчались успехом, он обратился письменно прямо к императору Павлу и достиг желанных результатов. Только с воцарением Александра I начинаются его постоянные сношения с лучшими представителями русского общества. Тогда-то он приобрел в России то значение, на которое имел полное право рассчитывать ввиду его выдающихся заслуг на разных поприщах научной, публицистической и филантропической деятельности.