— Воскресенский?
— Во-во! С религиозной фамилией… Поактивнее, по-фронтовому нажать на бережанских, и все решится, товарищ Степанов. Уверяю. Будет вам школа. А мы, что следует, вам подремонтируем, не откажемся… Сразу сделаем… Только дай команду. А забивать голову излишними заботами не надо. Вот! — С этими словами Троицын положил перед Степановым бумаги, сшитые в левом верхнем углу суровыми нитками вместо скрепки…
Степанов стал их просматривать. Прачечная… Баня… Больница… Столовая… Детский сад… Клуб… Даты… Объем работ… Сроки… Он заметил, как вошла женщина, но отвлекаться от бумаг не стал, краем уха слышал разговор:
— Обои?
— Да, Федор Иванович…
— Последние, что ль?
— Все, что осталось, Федор Иванович…
— Испишут и эти. Писать на них противно, а испишут… Тебе деньгами или, так сказать, натурой?
— Мучицы бы, Федор Иванович…
— Натуральный обмен! Ладно, зайди завтра…
— Когда, Федор Иванович? Утром?
— К вечеру, к вечеру…
Степанов обернулся: голос этой женщины был ему знаком.
— Миша! — воскликнула она и, положив тяжелый рулон обоев на стол, в то же мгновение оказалась перед Степановым.
Это была Пелагея Тихоновна, мать школьного товарища Миши — Николая Акимова.
— Живой! Вернулся? — спрашивала она. — К нам, на работу? Молодец… Молодец… А Коля-то мой без вести пропал!.. — Пелагея Тихоновна утерла платочком нос. — Никто ничего не знает… Ты, случаем, не слыхал?
— Нет, Пелагея Тихоновна…
Троицын снова накинул на себя бушлат, просунул в рукава руки: он, наконец, должен уйти! Да, видно, и знал наперед, как несчастная женщина будет сейчас допытывать Степанова, как допытывала каждого нового в Дебрянске человека. Но что-то все же не позволило ему уйти, лишь нетерпеливо захлопал фуражкой по колену!
Пелагея Тихоновна достала из-за пазухи завернутый в тряпочку прямоугольник, вынула фотографию сына. Каждый раз, когда судьба сводила ее с новым в городе человеком, она доставала ее с надеждой, что на карточку непременно взглянет этот человек и, быть может, заставит себя получше припомнить: не встречал ли где, не встречал ли вот этого светленького, узколицего паренька с зачесом на левую сторону, ее сынка?
— Помню я эту фотографию, — сказал Степанов, беря карточку в руку. — Я его и снимал…
— Вот видишь!.. А самого-то, значит, не встречал там?
— Где ж там встретишь, Пелагея Тихоновна…
Женщина молча, медленно и аккуратно, завернула карточку. Спрятала ее где-то за пазухой, молча же пошла к выходу.
Степанов взглянул на присмиревшего Троицына и двинулся вслед за Пелагеей Тихоновной.
Надо зайти к Пелагее Тихоновне, посидеть, поговорить, вспомнить прошлое. Встречами с людьми, сотнями мелочей оно напоминало о себе. Подумав, что ему, пожалуй, не миновать завтра разговора о бережанской школе в райкоме партии, Степанов решил, что этот вечер он может провести у матери товарища…
Однако вышло все по-другому.
Когда Степанов с Пелагеей Тихоновной проходили мимо райкома комсомола, его тихо и неуверенно кто-то окликнул:
— Товарищ Степанов…
Он обернулся. У ворот — девушка с косами, в коротком пальто, больших мужских сапогах.
Девушка подошла, однако остановилась шагах в пяти от него.
— Что я хотела спросить у вас, товарищ Степанов…
— Пожалуйста…
— Только вижу, вы заняты…
— Пожалуйста, пожалуйста… — сказал и только сейчас рассмотрел: а ведь это, кажется, та самая девушка, которая выбежала за ним после ужасной сцены в бережанской школе. Случай подкинул Степанову возможность хоть немного реабилитировать себя… Ведь наверняка обитатели школы подумали про него весьма нелестное…
— Пожалуйста, — повторил он еще раз.
— Я хотела, товарищ Степанов, попросить у вас газет…
— Газет? Каких газет?
— А какие есть…
— Что? Оклеивать что-нибудь?
— Зачем оклеивать? Читать…
— Подождите, подождите… Что ж, у вас, выходит, газет нет?
— Нет…
«Вот это здорово!»
Степанов посмотрел на Пелагею Тихоновну.
— Иди, иди, — сказала та. — Занимайся… Зайдешь в другой раз… Только не забудь уж, Миша! Не забудь…
В райкоме, иуда Степанов с девушкой пришли, никого не было. Турин не вернулся, не вернулась, стало быть, и Вера…
— Раздевайтесь… Как вас зовут?
— Таней…
— Раздевайтесь, Таня, садитесь…
— Я ведь на минутку шла…
Тане, видно, и хотелось посидеть, снять пальто, и что-то удерживало ее.
Не без колебаний она все же сняла свое коротковатое и узкое в плечах пальтишко, присела на край стула, положив ладони на колени…
Она стыдилась чиненой кофты, старой, не имеющей цвета юбки, чулок в заплатах, которые тщилась скрыть, перекрестив ноги и спрятав их под стул.
Степанов сделал вид, что не замечает ни смущения девушки, ни убогой ее одежды.
— Почему же у вас нет газет? Значит, вы ничего не читаете? Не знаете, что делается в мире, что на фронте?
— Мало что знаем… А тут всякие разговоры.
Уж о «всяких разговорах» Степанов был наслышан.
Кончилась оккупация, и жители освобожденных районов узнали, что в жизни страны произошло много перемен. В разговорах и газетах замелькали слова «офицер», «офицерская честь», «митрополит», «патриарх», и все это без издевки, а с большим уважением. На офицерах и солдатах — погоны, как при царе, глава церкви пишет Сталину и получает благодарность, патриарх обращается к верующим, как какой-нибудь крупный государственный или политический деятель… Ничего этого до войны и представить себе было немыслимо…
А немецкая пропаганда старалась эти факты преподнести как отречение Советской власти от своих принципов, как сдачу своих позиций, наконец, как крах всей большевистской системы.
Конечно, Таню интересовало, допустим, введение погон не само по себе, а как предвестие других крутых поворотов: «Вот, говорят, и колхозы будут пораспущены…»
Степанов невольно улыбнулся, чувствуя удовлетворение оттого, что может снять часть груза с Таниной души, объяснить ей, что правда, а что ложь, преднамеренно посеянная фашистами, чтобы сломить дух людей, на время оказавшихся в их власти.
— А политбеседы у вас проводят?
— Что-то я не припомню… Товарищ Степанов, можно вас спросить?
— Конечно же!
— Только вы не подумайте, что я из-за этого пришла, я действительно за газетами…
— Таня, что вы все время извиняетесь?
— Правда, что всех нас выкинут из школы?
— Кто это сказал? Как же можно людей — на улицу?..
Таня не ответила, опустила глаза.
— Это после моего… посещения? — спросил Степанов, догадываясь. — Да, появление мое… — Он в досаде махнул рукой. — Кто у вас там живет?
— Всякие…
Степанов встал, собрал газеты — не так-то их много оказалось, — подал Тане.
— Пожалуйста, составьте мне список жильцов. Кто они… Есть ли семьи фронтовиков… Инвалиды… Сможете?
Таня сидела, держа в руках газеты, сейчас совершенно безучастная к тому, что говорил Степанов.
— Таня, вы слышите меня?
— Слышу… Слышу… Список составить… — Таня помолчала и горько вздохнула: — Михаил Николаевич, вы не узнаете меня? Какая же я стала! Боже мой! — И поднялась, словно для того чтобы Степанов смог лучше рассмотреть, какой она стала.
— Таня… — чуть слышно проговорил Степанов, отыскав на лице ее знакомые черты, которые вдруг сразу слились в облик славной Танечки с Бережка. — А я-то смотрю…
Теперь Степанов удивлялся, как это он не узнал ее раньше.
Давным-давно, то бишь года три-четыре тому назад, приехав на летние каникулы в Дебрянск, Миша возвращался вечером из кино и познакомился с девушкой. Им было по пути, и они разговорились. Обменялись впечатлениями о фильме. Узнали друг у друга, кто где живет… Таня, так звали новую знакомую, несла сумку с продуктами. Как истый джентльмен, сумку у Тани он скоро отобрал и тащил ее сам, вызывая у девушки еще не испытанное ею чувство гордости. Какой парень на Бережке стал бы нести за девчонку хозяйственную сумку? Было как-то просто и хорошо с этой девушкой, и он проводил ее до самого дома… Вот и все… С тех пор Степанов не встречал Таню и ничего не слышал о ней.