От большого села осталась внушительная церковь, внизу изрешеченная осколками снарядов, закопченная с одной стороны дымом пожара, и большой дом в окружении лип. Дом этот до революции принадлежал помещику, потом в нем была школа. Немцы устроили там лазарет… Дом стоял все еще прочный, несмотря на многочисленные испытания, с огромными окнами, с высокими потолками. От деревянных колонн ничего не осталось, крыша в дырах, кое-где красная обшивка отодрана, обнажены толстые бревна, стекла в двух окнах разбиты и заменены горелым кровельным железом, и тем не менее — дом замечательный! В городе такого нет.

Осталось еще от Бережка три сарая, несколько погребов, превращенных в жилье… Кое-кто вырыл землянки… Судя по железным трубам, выведенным из-под земли, их было не так уж много… Две, три… Вон четвертая…

Степанов прошел к дому по дорожке с липами по бокам и, не зная, что несколько человек давно уже заметили его и следят за ним, недолго думая, открыл дверь.

Он попал в прихожую, из которой две высокие двустворчатые двери по сторонам вели в комнаты. Из дверей выглядывали женщины с настороженными лицами.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал Степанов, снимая шапку. Можно было бы еще ходить и в чем-нибудь полегче, но ни пилотки, ни кепки у Степанова не было.

Ответили ему не все.

— Выходит, тут живут?.. — удивился Степанов, только сейчас поняв, что означали слова Галкиной о том, что школа самовольно занята.

Высокая женщина с восковым лицом шагнула к Степанову из комнаты. С силой сцепленные пальцы прижаты к груди.

— Живут, — подтвердила она.

— Вот как… — Дело оборачивалось непросто.

— А что вы хотели, молодой человек? — спросила женщина, и Степанов увидел, как, одобряя ее, жильцы закивали: зачем, мол, пришел? Зачем?

— Видите ли… Я — преподаватель литературы и русского языка, Степанов. Приехал учить ребят, а школы нет. Ни у вас, ни в городе…

— Ну и что же?.. — подталкивая Степанова к более ясному ответу, спросила сердитая молодка. — Говори!

Степанов посмотрел на нее. Такие первыми кричат на собраниях, чего-нибудь требуя, ходят по приемным и оглушают начальников своими пронзительными голосами.

— Я пришел посмотреть, нельзя ли это здание использовать для школы…

Не успел Степанов закончить фразу, как сердитая молодка уперла руки в крутые бока и подступила к нему: скажите, мол, какой!

— «Использовать»? — повторила она. — «Использовать»?!

Высокая женщина разняла руки и тронула молодку за плечо:

— Погоди, Зоя… — И, распахивая дверь в комнату, обратилась к Степанову: — Вы хоть взгляните!

Комната была заставлена железными койками, все такими же, какие мозолили глаза Степанову в городе. Оставлены лишь небольшие, узкие проходы да места для трех столов и железной печки. Старики… Ребятишки… Женщины… Спертый воздух…

— Я понимаю, — сказал Степанов. — Но ведь вас не будут выкидывать на улицу…

— Дома построят! — взвизгнула молодка и рассмеялась, — Ой, умру!

— Оставьте вы нас в покое! — закричали из комнат.

— Немцы издевались-издевались. И теперь…

— Какая теперь школа… «Школа»! Не до школы!

Степанов уже понимал: сюда надо было идти, лишь зная, ч т о́  м о ж н о  обещать этим исстрадавшимся людям, зная, на  ч т о  они могут рассчитывать взамен здания школы. А сейчас лучше уйти. И, чем скорее, тем лучше.

Степанов уже подкинул в руке шапку, собираясь сказать несколько успокаивающих слов на прощание, как вдруг в комнате слева кто-то громко крикнул:

— Сожгем, а не отдадим школе!

И Степанова занесло. Замерев и только лишь оглядываясь в поисках крикнувшего, он спросил нехорошим, зловещим голосом:

— Кто это сказал? — и поднял полу шинели, словно для того, чтобы достать из-под нее пистолет. — Провокаторов расстреливают на месте! Кто это сказал?

Женщина с восковым лицом подошла к Степанову и, сжав его руку, которая так демонстративно рвалась к оружию, в полной тишине с укором спросила:

— Что вы, Степанов?..

Он, сделав вид, что только вмешательство этой женщины и удержало его от справедливого гнева, резко опустил полу шинели.

— Разберемся, — проговорил чуть слышно и — к выходу.

Едва захлопнулась дверь, Степанов быстро пошел, закрыв глаза ладонью.

«Какой позор!.. Какой стыд!.. — повторял он. — На женщин, на детей, на стариков поднять руку с оружием!»

Ему представлялось сейчас, что у него действительно было оружие и он поднял его на детей и женщин. Как это могло произойти? И еще эта жалкая и беспомощная угроза, это расхожее словечко: «Разберемся!» Кто только не швырялся им, запугивая и угрожая!

Невольно он оглянулся, почувствовав чей-то взгляд за спиной. По дорожке за ним нерешительно шла девушка с косами, в коротком пальто и валенках на босу ногу. Сунула ноги в валенки, верно, чтобы поскорее выбежать за ним, не упустить…

Когда Степанов обернулся, девушка сделала еще два неуверенных шага и остановилась. Ошарашенный происшедшим, он рассеянно посмотрел на нее и двинулся дальше…

Он заспешил, чтобы вернуться в райком засветло: идти по этим стежкам и дорожкам и днем нелегко — нога перебита фрицевской пулей, а вечером тем более…

Степанов любил вечернюю пору. Угасал день, становилось немножко грустно. Осенью и зимой ощутимо темнело с каждой минутой. Пропадал суетливый дневной шум, и наползали издалека совсем другие звуки: обрывок песни с того же Бережка, лай собаки, галочий гам, кваканье лягушек… Сейчас тоже темнело ощутимо, прямо, как говорится, на глазах, но ни один звук не пробивался сюда из города. Мертвая, мертвая земля…

Забыв, что ему нужно спешить, Степанов остановился уже недалеко от горсада и осмотрелся: ни огонька, ни голосов, никаких признаков жизни… Вот только дымок из-под земли…

Степанова неудержимо потянуло к дымку. Труба из кровельного железа, конечно уже побывавшего в огне… Темная дыра — ход под землю… Кто там? Чем живут?

Он еще не был ни в одной землянке, но знал, что придется побывать во многих. Подошел к дыре и по ступенькам, чувствовалось — еще ровным, не сбитым ногами, спустился к двери. Постучал.

— Кто там? — послышался женский голос.

Степанов подумал и счел за лучшее ответить, как отвечал на вопрос матери:

— Свои…

— Кто же это «свои»? — Тем не менее что-то звякнуло и дверь открылась.

В землянке горела коптилка. Она освещала дощатый стол, лицо старухи, приподнявшейся с постели, девочку у стола…

— Проходите…

Степанов вошел и только теперь увидел женщину, которая открыла ему дверь.

— Не боитесь впускать? — спросил Степанов. Стоял он согнувшись: голова доставала до потолка.

— Кого нам бояться? — сказала женщина. — Кто и что нам может сделать?.. Садитесь, голову свернете… — Она указала на что-то глазами, и Степанов, увидев единственную табуретку, сел.

— Я — новый учитель, Степанов, — представился он.

Женщина, присевшая на койку, и старуха кивнули и теперь глядели на гостя ожидающе.

— Школу думаем открывать… Вот хожу, смотрю…

— Школа, значит, будет? Вот теперь-то?! Теперь?.. — В ее голосе и удивление, и уважение к людям, которые хотят, чтоб все было как прежде, до прихода этих трижды проклятых фрицев.

— Обязательно! Как же!..

— Да-а… А когда же замирится война?

— Замирится… — Степанов вздохнул. Осмотрелся.

Стены из теса. Между двух железных коек — стол. В углу — печка. На одной из стен — фотография молодого мужчины со значком ГТО на груди. Маленькая деревянная иконка в углу. Возле печки — ящик, на нем — посуда…

— Наша матка, — сказала девочка, — каждого спрашивает, когда замирится война.

Степанов взглянул на девочку. Кругленькая мордочка с большими серыми глазами, а кожа на щеках шершавая: давно не умывалась как следует.

— Почему ты говоришь «матка»? — спросил Степанов.

— А я и «мама» говорю… Все одно…

— Разве все одно?

Девочка не ответила, а мать махнула рукой: