Шелби презрительно взглянул на него.

— И вы покорно принимаете?

— Так же, как и ты, друг, — Тевернер допил стакан и поставил его. — В госпитале.

Когда Тевернер пришел в маленький отель на южной стороне, он внезапно осознал, что у него очень мало денег. Практически все, что он имел, было вложено в дом и мастерскую. Он победил гордость и поехал к новому военному зданию. Работа по отделке была уже закончена, над главным входом висела табличка: "73 армия". Он прошел в отдельную дверь с надписью: "Служащий гражданской компенсации", назвал себя и через десять минут получил чек на Первый Центральный межзвездный банк почти на тридцать тысяч стеллеров. Торговаться не пришлось, потому что сам Тевернер оценивал свою собственность в двадцать тысяч и предполагал, что получит пятнадцать.

Он тут же взял другое такси, поехал в свой банк, депонировал чек и взял тысячу наличными. С деньгами в кармане он почувствовал прилив детской радости, но тут же сообразил, что это — действие стакана спаркса. Анализируя свои чувства, он обнаружил, что то же ощущал во время учения, когда возвращался в лагерь с перспективой горячего душа, еды и свободного уик-энда. Во всей Вселенной не было ничего, что могло бы омрачить его радость. Он даже одобрил спаркс, но другой Тевернер, тот, что всегда следил с высокого уровня сознания, холодно приказал никогда больше не прикасаться к Грезовому ликеру.

Вспомнив, что Лисса еще не знает, что он сбежал из ее дома, он опять взял такси и велел везти себя в резиденцию Администратора. Машина зажужжала и двинулась на север, но через два квартала вынуждена была остановиться, потому что на перекрестке скопился транспорт и собралась толпа. Глядя поверх головы водителя, Тевернер увидел, что с запада по поперечной улице медленно тянется процессия, направляясь к новому военному полю. Над идущими плыли трехмерные лозунги. Большинство светоскульпторов удовольствовалось призывами разной степени полноты, но один выполнил реалистическую маску покойного художника Джири Вейводы, дополненную струйкой крови из уголка рта. Сверкающая голова двадцатифутовой ширины, слегка просвечивающая на солнце, пьяно раскачивалась.

— Видали? — с отвращением сказал водитель. — Думают ли эти парни о женщинах с детьми, идущих из магазинов? Что тут делать с ребятишками?

— Не могу сказать, — ответил Тевернер, все еще чувствующий безмятежность.

— Вы хотели бы, чтобы ваши ребятишки видели это?

— Пожалуй, нет.

— А эти парни не думают об этом. Они в состоянии войны, а сами верещат, если кого-то из них покалечат.

Вшивые артисты! — Затылок водителя побагровел от злости. — Надеюсь, что наши парни окажут им горячий прием на поле.

"Наши парни", — повторил про себя с удивлением Тевернер и вспомнил необычную реакцию Жаме. Ему пришла мысль, которая показалась его одурманенному спарксом мозгу разумной.

— Как идет работа в последние дни? — спросил он. — Хорошо?

— Отлично. Эти солдаты прямо швыряются деньгами… — Он повернул к Тевернеру потемневшее от подозрения лицо. — А вам-то что, мистер?

— Ничего, — успокоил его Тевернер. — Почему бы вам и не заработать?

Его заинтересовало открытие, что, хотя он сам как практик не занимался никакой отраслью искусства, он определял Мнемозину исключительно как планету художников, писателей, поэтов, музыкантов и скульпторов. Легенды о ней ходили в сотнях миров, ее называли Планетой Поэтов. Тевернер почти случайно попадал в правильные места в течение его двухлетнего пьянства на просторах Федерации. Впервые он услышал название Мнемозины в унылом городе на Парадоре, который был также первым местом, где он попытался оценить "мозговую живопись". Рыхлая подушка, проецирующая свет и краски рисунка прямо сквозь затылок на зрительные участки коры головного мозга, воспроизводила неопределенный образ призматического ночного неба Мнемозины; визуальные импульсы гармонировали со строчками "Гимна интеллектуальной красоте"

Шелли:

Внезапно тень упала на меня.

В экстазе вскрикнул я, всплеснув руками.

Художница, седая женщина с бельмом, объясняла свое видение, в то время как они давили бутылку инопланетного бурбона… Творчество бессмертно, потому что каждый лунный фрагмент в разбитом небе — последний редут, откуда маяк человеческого гения посылает золотые лучи в галактическую тьму… Мир, который наслаждается долгим, долгим летом вдохновения…

Увидев нестерпимую жажду в здоровом глазу женщины, Тевернер импульсивно предложил ей оплатить для нее билет на Мнемозину. Она молча отшатнулась, как будто ее ударили, и только много времени спустя он понял: она боялась, что ей нечего будет предложить там, что тигель Мнемозины сотрет бриллианты ее души в бесполезную пыль.

Но другие совершали паломничество, чтобы затеряться в мире, осужденном оставаться темным захолустьем, потому что баттерфляй-корабли — главный транспорт Федерации — не могли садиться там. Однако расстояния и растущей веретенообразной тени сиккенского воина не хватало, чтобы стереть имена большинства пилигримов.

Метрополии не раз слышали о них через световые годы.

Даже Тевернер знал имена Стемфли и Хиндерфорда — поэтов; Дельгадо, однорукого пионера световой скульптуры; Гейнера, чья мебель была предельным синтезом искусства и функциональности, и многих других. Он воображал, сам не зная почему, что идет по следу этих людей, когда направился на Мнемозину. В сущности он почти не осознавал тот факт, что планета имеет своих политиков, деловые центры, легкую промышленность и людей, которые счастливы видеть армию, пробившуюся сквозь осколки луны, поскольку это означало лишний вклад в их карманы…

— Приехали, — сказал через плечо водитель. — В следующий раз, когда я увижу перед собой этих лодырей, я поеду прямо на них!

Когда такси остановилось у резиденции Администратора, Тевернер увидел молодого вылощенного лейтенант-полковника, вышедшего из военной машины. Пока Тевернер расплачивался, молодой офицер велел своему шоферу подождать и медленно пошел по широким ступеням, оглядывая зеленый с белым мраморный фасад здания, словно будущий покупатель. На верхней ступеньке он обернулся и оглядел окрестности, кивком одобрив лужайки, устроенные террасами, и сияющие голубые воды бухты. Он был высок и худощав, с романтической красотой, которая каким-то образом подчеркивалась преждевременным поредением его черных волос. Что-то в его лице, возможно, слишком большая доля яркого белка в его карих глазах, создавало впечатление, что это легкомысленный, нестабильный и, может быть, даже опасный человек. И было в этом лице что-то знакомое Тевернеру.

Внезапно осознав, что следовало бы надеть новую одежду вместо весьма потрепанного комбинезона, Тевернер поднялся по ступеням и с удивлением обнаружил, что сверкающая зеленая форма загородила ему дорогу.

— Вы уверены, — спросил офицер, — что идете в нужный вход?

— Совершенно уверен, благодарю вас.

Тевернер шагнул в сторону, вспомнив свое решение вести себя с иностранцами в более взрослой манере.

— Не торопитесь.

Офицер тоже двинулся, по-прежнему загораживая путь.

Его глаза были внимательными, злыми.

— Послушай, сынок, — спокойно сказал Тевернер, — ты позоришь красивую форму швейцара, которую надел.

Он сделал попытку пройти, но офицер схватил его выше локтя с такой силой, что это показалось почти ударом.

Стараясь избежать открытой драки на крыльце дома Гренобля, Тевернер согнул руку, защемив пальцы офицера между бицепсом и предплечьем, и усилил давление. Лицо офицера побелело — то ли от боли, то ли от злости, то ли от того и другого. Так они стояли несколько арктических секунд. Затем главные двери распахнулись, и появился Говард Гренобль в сопровождении группы секретарей и чиновников. Тевернер опустил руку.

— Рад снова видеть вас, Джервез! — быстро сказал Гренобль, протягивая руку.

— И я рад видеть вас, сэр, — сказал офицер и снова повернулся к Тевернеру. — Но сначала…

— Позвольте мне представить вас друг другу, — перебил его Гренобль. Лейтенант-полковник Джервез Фаррел — полковник Мак Тевернер. Мак — друг моей дочери, и он остановился у нас на несколько дней.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: