– Посмотрите, Игорь Саввович, как обращается с родной матерью ваш Валентинов! Не стыдно тебе, Сергей, что я таскаю тяжести, а каталка – я ее называю чертовой каталкой – не раскладывается… Не стыдно тебе, Валентинов?

– Я принесу столик, – весело и охотно сказал Игорь Саввович и поднялся, пошел в прихожую, скрылся там на несколько секунд, а затем появился со сложенным столиком-коляской. Подойдя к креслам, Игорь Саввович в раздумье остановился, помедлив, резко повернулся на каблуках в ту сторону, куда должен был повернуть столик… У Валентинова перехватило дыхание… Лена! Живая, молодая и прекрасная женщина стояла перед ним. Лена повернулась на каблуках, оказавшись спиной к Валентинову, взялась обеими руками за концы длинной трофейной косынки, накинутой на плечи. Она уходила, и, казалось, Лена несла воду на коромысле: ноги переступали мелко, осторожно, чтобы ведра не качались. Секунду назад она сказала: «Итак, я исчезаю, Валентинов! Ты сам понимаешь, что я права…» Уходя, она уносила трепетный, вздувшийся, живой, горячий живот… «Я тебя люблю, Сергей, я больше никого не полюблю. Это невозможно после Валентинова. Таких людей, как ты, на земле больше нет. Думаю, ты мне приснился… И молчи, молчи, молчи!»

– Вот я и говорю, что в доме нет мужчины! – издалека доносилось до Валентинова. – Недаром в спальне у Сергея третий год валяются какие-то гантели… Тебе должно быть стыдно, Сергей, перед Игорем Саввовичем!

Встряхнув головой, Валентинов вернулся к действительности. Стояла в дверях мать, сидел в кресле тот, кого только что уносили в трепетном горячем животе, и не знал, что кабинет – его дом, хозяин кабинета – его отец. Не знал Игорь Саввович и того, что вся эта история с каталкой-столиком разыгрывалась только для того, чтобы сын, раскладывая столик, повернулся на каблуках, чтобы его отец… «Боже мой, что происходит? – с отвращением к себе подумал Валентинов. – Что я делаю, безумный! Мой сын в опасности, а я хочу в нем видеть только его мать… Боже, неужели даже отец и сын не могут быть одним человеком?»

– Угощайтесь, Игорь Саввович, угощайтесь!

«Свое дело я оставлю сыну, родному сыну! – с ожесточением и вдруг нахлынувшим счастьем подумал Валентинов. – Я буду работать сутками, я его закрою грудью, как амбразуру! Он сердцем поймет, что мое дело – его дело, хотя никогда… Боже мой, Игорь никогда, ни-ког-да не узнает, кто такой Валентинов!»

Какими-то странными путями неожиданно даже для самого себя Игорь Саввович в сумерки опять попал на Воскресенскую гору, правда, с западной стороны, противоположной дому Валентинова, но стоял так же высоко над городом, темным, затихающим. От утренних грозных туч и помину не оставалось, выпростался неохотно из-за Роми вялый месяц, какой-то мыльный и неопрятный, свет его тускло ложился на прокаленный за день асфальт, сама Ромь отблеск месяца отражала лениво, по скучной необходимости. Город сверху, в полутьме, казался маленьким, тихим, словно жителей с утра предупредили: «Запирайтесь на замки и толстые железные засовы! Город после десяти вечера будут грабить!»

В центре города напряженно жил только завод резиновой обуви, смрадный и нелепый; вспыхивали бесшумными молниями искры под троллейбусными и трамвайными дугами, кичился безвкусным и расточительным излишеством огней речной порт – прожекторы, обведенные лампочными гирляндами пароходы, лампы дневного света на жирафоподобных столбах, огни бакенов и просто огни.

Усмехаясь, Игорь Саввович вынул из кармана завернутые в прозрачную бумагу две коробочки – предписанные профессором Баяндуровым лекарства тафранил и триптизол. Лекарства были дорогие, одно – американское, второе – французское, и Игорь Саввович смешливо подумал, что хочешь не хочешь, но становишься европейцем, коли имеешь такое модное заболевание, которое лечится только модными лекарствами. Он размахнулся и бросил коробочки с крутизны Воскресенской горы. «Голгофа некоторым образом, – с комической серьезностью подумал он весело. – Жаль, нет нищей и доброй толпы!»

На шоссе не было ни единой живой души, Игорь Саввович простоял минут десять, пока не раздался лязг и скрежет – приближалось разбитое такси с неожиданно ярким, как бы новеньким зеленым огоньком. Звякнуло, заскрипело, крякнуло – это машина затормозила.

– Куда?

– В купеческую гостиницу.

Водитель лениво открыл рот, помедлив, зевнул; казалось, тоже заскрежетал и забренчал.

– Такой не знаю! – презрительно сказал он. – А вот до «Центральной» могу добросить, гражданин!

Молодой, но какой-то сонный, выжатый, хотя смена водителя такси произошла всего три-четыре часа назад. Растрепанная голова, красные глаза, жидкая щетина, но на кожаной фуражке блестел чистенький таксистский знак. «Молодой и глупый!» – лениво подумал Игорь Саввович.

– Извините, шеф! Мне надо именно до «Центральной» гостиницы. Лады? «Купеческая» – это, конечно, устарело!

– Садись. Садись, кому говорят?

Игорь Саввович брезгливо открыл заднюю дверь, осторожно опустился на продавленное и грязное сиденье. Куда, собственно, торопиться? Было еще так рано, что начинать ночную жизнь мог только солдат-отпускник, а до часу ночи, когда можно осмелиться лечь в бессонную постель, оставалось столько времени, что от страха замирало сердце; «Три с половиной часа – вечность!» Он вяло махнул рукой, поймав на себе взгляд водителя в зеркале, изысканно осклабился:

– Отчаливаем, шеф!

Чтобы жить мало-мальски сносно, Игорь Саввович думал о разной мелкой чепухе, например, о том, что его жена Светлана Ивановна дает шоферам такси по незнанию большие чаевые – иногда рубль. Потом Игорь Саввович размышлял о Португалии, о Коло-Юльском плоте, оторванной средней пуговице на сорочке, о поющем скворце главного инженера… А молодой водитель между тем вел колымагу с неожиданным мастерством и небрежной лихостью. Локоть левой руки пренебрежительно лежал на проеме опущенного стекла дверцы, руль он только поддерживал снизу, сиденье шофера было по-европейски далеко отодвинуто, так что ноги шофера были прямыми – верный признак профессионализма. Нижнюю губу, добрую и кичливую одновременно, шоферюга презрительно оттопырил, так как по льстивому голосу и словечку «шеф» признал в Игоре Саввовиче «пинжака» – глупого, бестолкового и, возможно, щедрого по тупости пассажира. Естественно, что водитель ни разу за всю дорогу не удостоил Игоря Саввовича взглядом.

– Гостиница «Центральная»!

На счетчике было пятьдесят две копейки, Игорь Саввович дал рубль, лениво вышел из машины.

– Счастливого пути!

– Спасибо!

Игорь Саввович долго следил за двумя красными огнями отъезжающего такси.

В районе бывшей «Купеческой» гостиницы речной порт – шумный и яркий, как бенгальский огонь, – делал жизнь адским наказанием. Подвывали погрузочные лебедки, чавкали металлические краны; лебедки при торможении визжали по-поросячьи, краны были поделикатнее, но иногда издавали удар, похожий на уханье дизель-бабы. Нудно, как зубная боль, шипели паром отдыхающие пароходы, тарахтели моторы десятков катеров, реактивно завывали суда на подводных крыльях…

«Только законченный пижон может жить в „Купеческой“!» – сердито подумал Игорь Саввович, хотя знал, что за метровыми стенами столетней гостиницы при закрытых окнах пристанские шумы почти не слышны, но все-таки лишь пижон мог отказываться от современной и новенькой гостиницы «Ромь», сияющей огнями, наполненной барами, буфетами и тишиной. Именно фанаберия играла во все иерихонские трубы в этом Олеге Прончатове, купчишке чертовом! Пижон, как всегда, занимал сорок седьмой номер на втором этаже, состоящий из трех громадных по-купечески комнат с гостиной и гигантским холлом, и, когда Игорь Саввович сердито обвинил его по телефону в пижонстве, Прончатов, в свою очередь, рассердился: «Я одиннадцать месяцев в году сижу в Тагаре, кто мне запретит напустить шику? Могу я, черт возьми, хоть денек-другой не думать о катерах и сплотке?»