Есть известный парадокс в том, что именно Герман Гессе, художник высокой культуры и нравственной чистоты, стал на стыке 60-70-х годов святым в пантеоне хиппи, выразителем идей контркультуры. Дело тут, по всей видимости, в том, что в центре его творчества всегда стояла своенравная, стремящаяся к самовыражению и самоутверждению личность. Скоротечный культ Гессе возник на волне демократического протеста против разрушения личности в буржуазном обществе. В его книгах молодые люди на Западе находили то, что терзало их самих, - отрицание технократического прогресса, тоску по «подлинной, индивидуальной, интенсивной, нерегламентированной и немеханизированной жизни». Однако их болезненное пристрастие к «кризисным» книгам Гессе было все же бегством из современной действительности в экзотику незнакомой культуры («Сиддхартха»), в «психоделическое» состояние обостренной восприимчивости, вызванное наркотическими «коктейлями» («Степной волк»), наконец, в зашифрованный внутренний мир («Паломничество в страну Востока»). За внешними броскими атрибутами противодействия и бунта они не замечали внутреннего гуманистического ядра.

Подобные гримасы восприятия, граничащего с идолопоклонством, имеют мало общего с серьезным освоением классического наследия. Культ Гессе и заботливое культивирование его творчества - не одно и то же. Мы сторонники продуктивного отношения к его наследию, сторонники использования гуманистических импульсов в строительстве культуры нового общества. Гессе близок и понятен нам тем, что мужественно и стойко вел сражение за душу человека, которой угрожали официальная идеология, государственный аппарат, церковь, «массовая культура». Он дорог нам тем, что заставлял людей думать, тревожил их совесть, учил, говоря словами А. С. Пушкина, «мыслить и страдать», укреплял нравственный потенциал личности. Любовно воссоздавая прошлое, критически исследуя настоящее, он думал о будущем.

Сегодня, когда в исполинский рост расползавшегося атомного гриба встает проблема человеческого выживания, нас не может не привлекать пропаганда мира, которую до конца жизни терпеливо и мужественно вел Гессе, не может не восхищить его «повышенная сопротивляемость массовым психозам и духовной заразе всякого рода». Он, как и мы сегодня,

был уверен, что мировых войн можно избежать, «но не вооружением и новым накоплением средств уничтожения, а разумом и уживчивостью». Он, как и мы сегодня, без устали предупреждал, что «угрожают нашей земле и миру те, кто хочет войны и готовит ее туманными обещаниями грядущего мира или страхом перед нападением извне...». Он, как и мы, не сомневался, что есть «другие пути к миру и другие средства привести в порядок и дезинфицировать землю, чем бомбы и войны». Он протестовал против разжигания антисоветизма и вражды между народами, предостерегал от бездумного следования на поводу у тех, кому выгодна война и политическая конфронтация, и мы воздаем ему должное за это.

Секрет неубывающей актуальности Германа Гессе в современном мире таится в общегуманистическом содержании его творчества, в заботе о судьбах культуры, в открытости навстречу будущему, то есть в том, что его книги - в том числе и книги публицистические - продолжают работать на завтрашний день человечества, способствуя оздоровлению политического и нравственного климата, сохранению мира и жизни на Земле.

В. Седельник

Не только одни родители вместе с учителями воспитывали меня, в этом участвовали также иные, более высокие, более сокровенные, более таинственные силы, в числе которых был, между прочим, бог Пан, стоявший за стеклом в шкафу моего дедушки, приняв обличие маленького танцующего индийского божка. К этому божеству присоединились другие, и они приняли на себя попечение о моих детских годах; еще задолго до того, как я выучился читать и писать, они до такой степени переполнили мое существо первозданными образами и мыслями страны Востока, что позднее я переживал каждую встречу с индийскими и китайскими мудрецами, как свидание со знакомцами, возврат в родной дом. И все же я - европеец, да еще рожденный под деятельным знаком Стрельца[1], я всю жизнь исправно практиковал западные добродетели - нетерпеливость, вожделение, неуемное любопытство.

По счастью, как это бывает с большинством детей, я выучился самым ценным, необходимым для жизни знаниям еще до начала школьных лет, беря уроки у яблоневых деревьев, у дождя и солнца, реки и лесов, у пчел и жуков, у бога Пана, у танцующего божка в сокровищнице моего дедушки. Я кое-что смыслил в том, как устроен мир, я без робости водил дружбу с животными и со звездами, не был дураком ни в плодовом саду, ни на рыбалке, и к тому же умел распевать немалое количество песен. Кроме того, я умел ворожить - чему позднее, к несчастью, разучился и должен был осваивать это искусство заново уже в немолодые годы, - да и вообще владел всей сказочной мудростью детства.

Позднее, как сказано, к этому присовокупились школьные предметы, которые давались мне легко и были скорее забавой. Школа очень умно занималась не теми серьезными навыками, которые необходимы для жизни, но преимущественно симпатичными играми ума, доставлявшими мне немало удовольствия, и знаниями, немногие из которых верно остались со мною на всю жизнь: так, я и сегодня помню множество красивых и остроумных латинских словечек, стихов и афоризмов, а также численность населения многих городов во всех частях света - разумеется, не на сегодняшний день, а по данным восьмидесятых годов прошлого столетия.

До тринадцати лет я ни разу не задумался всерьез над вопросом, что, собственно, из меня выйдет и какой профессии я желал бы учиться. Как любой мальчишка, я любил и находил завидными многие профессии: хорошо быть охотником, извозчиком, плотогоном, канатоходцем, арктическим путешественником. Но милее всего другого представлялось мне занятие волшебника. Глубочайшее, сокровеннейшее устремление моих инстинктов побуждало меня не довольствоваться тем, что называют «действительностью» и что временами казалось мне глупой выдумкой взрослых; я рано привык то с испугом, то с насмешкой отклонять эту действительность, и во мне горело желание околдовать ее, преобразить, вывести за ее собственные пределы. В детские годы это стремление к магии направлялось на внешние, детские цели: мне хотелось заставить яблони плодоносить зимою, наполнить мой кошелек золотом и серебром, я грезил о том, чтобы обессилить моих врагов колдовским заклятием, после устыдить их своим великодушием и получить общее признание, как победитель и владыка; я мечтал находить клады, воскрешать мертвых, делать себя невидимым. Это последнее, то есть искусство быть невидимкой, было для меня особенно важно и особенно желанно. И к нему, как ко всем волшебным силам, изначальный порыв вел меня на протяжении всей моей жизни, через метаморфозы, которые я сам не всегда мог сразу опознать. Став взрослым человеком и занявшись профессией литератора, я неоднократно повторял попытку спрятаться за моими произведениями, нырнуть, утаиться за многозначительным измышленным именем; попытки эти, как ни странно, то и дело навлекали на меня раздражение моих коллег и давали повод для всякого рода кривотолков. Когда я оглядываюсь на прожитую жизнь, я вижу, что вся она прошла под знаком этой тоски по волшебству; то, как менялись для меня со временем волшебные цели, как я постепенно уходил от внешнего мира и входил в себя самого, как мне расхотелось преображать предметы и захотелось преобразить себя, как я научился заменять глупую невидимость обладателя шапки-невидимки незримостью мудреца, познающего все и остающегося непознанным, - все это и составляет, по правде говоря, суть моей биографии.