Хозяин. Жак, вы совершили прекрасный поступок.

Жак. Я совершил глупость, с вашего разрешения. Не успел я отойти и ста шагов, как признался себе в этом; на полпути я повторил то же самое, но уже выразительнее, а придя к лекарю с пустыми карманами, испытал последствия этого на собственной шкуре.

Хозяин. Может быть, ты и прав, и моя похвала была так же неуместна, как твоя жалость… Нет, нет, Жак, я настаиваю на своем первом мнении: пренебрежение собственными нуждами – вот главная заслуга твоего поступка. Предвижу последствия: ты будешь жертвой бесчеловечности лекаря и его жены; они прогонят тебя; но если б даже тебе пришлось умирать перед их дверью на навозной куче, ты умирал бы на ней довольный собой.

Жак. Такой силой духа, сударь, я не обладаю. С трудом продвигался я вперед, сожалея (должен вам сознаться) о своих двух экю, которые уже нельзя было вернуть, и портя этим сожалением доблесть своего поступка. Я был на равном расстоянии от обеих деревень, и день уже окончательно угас, когда трое грабителей вышли из кустов, окаймлявших дорогу, бросились на меня, опрокинули, обшарили мои карманы и крайне удивились, найдя у меня столь незначительную сумму. Они рассчитывали на более крупную добычу; будучи свидетелями оказанного мною в деревне благодеяния, они вообразили, что у того, кто так легко швыряет луидор, таких луидоров должно быть по меньшей мере два десятка. Рассердившись на то, что их надежды не оправдались и что из-за пригоршни жалких су они подвергли себя опасности быть вздернутыми на дыбу, если по моей жалобе их изловят и я их опознаю, грабители колебались с минуту, не прикончить ли меня. К счастью, они, услыхав шум, пустились наутек, и я отделался несколькими ушибами, полученными во время падения и ограбления. После бегства бандитов я пошел своей дорогой и, как мог, добрался до деревни; прибыл я в два часа ночи, бледный, обессиленный, страдая от увеличившейся боли в колене и от ударов, полученных мною в разные части тела. Лекарь… Что с вами, сударь? Вы стиснули зубы, размахиваете руками, словно перед вами враг…

Хозяин. Да, да; я хватаю шпагу, кидаюсь на разбойников и мщу за тебя. Скажи мне, как могло случиться, что составитель великого свитка предназначил такую награду за столь великодушный поступок? Почему я, жалкий человек, преисполненный недостатков, вступаюсь за тебя, а его, который спокойно позволил напасть на тебя, сбить с ног, терзать, топтать, называют вместилищем всех совершенств?

Жак. Тише, тише, сударь: то, что вы сказали, чертовски попахивает костром.

Хозяин. Что ты озираешься?

Жак. Смотрю, нет ли поблизости кого-нибудь, кто бы нас подслушивал… Лекарь пощупал мне пульс и определил лихорадку. Я улегся, не обмолвившись ни словом о происшествии, и предался размышлениям на своем одре, ибо имел дело с двумя душонками… и, боже, с какими душонками! У меня не было ни гроша и ни малейшего сомнения в том, что на другой день, после моего пробуждения, от меня потребуют условленную поденную плату.

Тут Хозяин, обхватив руками шею своего слуги, воскликнул:

– Бедный Жак, как ты поступишь? Что с тобой будет? Твое положение меня пугает.

Жак. Успокойтесь, сударь, ведь я здесь.

Хозяин. Совсем забыл; мне казалось, что наступило утро, что я подле тебя, у лекаря, в момент твоего пробуждения и что пришли требовать с тебя денег.

Жак. Не знаешь, сударь, ни чему радоваться, ни чем огорчаться в этой жизни. Добро влечет за собой зло, зло влечет добро. Мы шествуем в ночи под покровом того, что предначертано свыше, одинаково неразумные как в своих желаниях, так и в своих радостях и горестях. Когда я плачу, то иногда убеждаюсь, что я дурак.

Хозяин. А когда смеешься?

Жак. Опять-таки убеждаюсь, что я дурак; между тем я не могу удержаться от того, чтобы не плакать или не смеяться, и это меня бесит. Я тысячу раз пытался… Всю ночь я не сомкнул глаз…

Хозяин. Постой, сначала скажи, что ты такое пытался?

Жак. Смеяться над всем. Ах, если б мне это удалось!

Хозяин. А зачем это тебе?

Жак. Чтоб избавиться от забот, не нуждаться ни в чем, быть самому себе хозяином, чувствовать себя одинаково хорошо – как прислонив голову к тумбе на углу улицы, так и положив ее на мягкую подушку. Таким я и бываю иногда; но, черт его знает, это долго не длится: твердый и непреклонный, как скала, в важных случаях, я нередко становлюсь в тупик при малейшем противоречии или от любого пустяка; так и хочется надавать себе пощечин. В конце концов я отказался от этой мысли и решил остаться таким, каким был; а поразмыслив немного, пришел к убеждению, что это сводится к тому же самому, ибо не все ли равно, каковы мы? Это другой вид покорности судьбе, но более легкий и удобный.

Хозяин. Более удобный – это бесспорно.

Жак. Поутру лекарь отдернул полог моей кровати и сказал:

«Ну, дружище, покажите колено, а то я сегодня далеко уезжаю».

«Доктор, – ответил я мученическим тоном, – мне хочется спать».

«Очень рад. Это хороший признак».

«Не мешайте мне спать. Не стоит менять повязку».

«Ну ладно, спите на здоровье…»

С этими словами он задернул полог, а я бодрствую. Час спустя лекарша снова его отдернула и провозгласила:

«Ну, дружище, вот ваши обсахаренные гренки».

«Госпожа лекарша, – отвечал я страдальческим тоном, – мне не хочется есть».

«Кушайте, кушайте, все равно не заплатите ни больше, ни меньше».

«У меня нет аппетита».

«Тем лучше! Останется мне и детям».

С этими словами она задернула полог, позвала детей, и они принялись уплетать мои обсахаренные гренки.

Читатель, мне очень хочется знать, что ты скажешь, если я сделаю паузу и вернусь к истории человека, имевшего только одну рубашку, ибо у него было лишь одно тело? Ты скажешь, что я зашел, говоря вольтеровским языком, в тупик, или, выражаясь грубо, залез на задворки[27], откуда не знаю как выбраться, и прибегаю к нелепым побасенкам, чтоб выиграть время и выпутаться из тех, которые начал. Нет, читатель, ты заблуждаешься полностью. Мне известно, как Жак избавится от беды; а то, что я тебе расскажу о Гуссе – человеке, обладавшем одновременно только одной рубашкой, так как у него было одновременно только одно тело, – вовсе не басня.

Дело было в троицын день, когда я утром получил записку от Гусса, умолявшего меня навестить его в тюрьме, куда его засадили. Одеваясь, я поразмыслил над его невзгодой и решил, что, должно быть, его портной, булочник, виноторговец или домохозяин выхлопотал приказ об его аресте, который и был приведен в исполнение. Прихожу и застаю его в одной компании с другими лицами зловещей наружности. Спрашиваю его, кто эти люди.

«Старик с очками на носу – человек ловкий и превосходный калькулятор, пытающийся согласовать книги, которые он ведет, со своим личным счетом. Это дело нелегкое – мы с ним это обсуждали, – но я уверен, что он своего добьется».

«А вон тот?»

«Это глупец».

«Нельзя ли пояснее?»

«Глупец, который изобрел машину для подделки кредитных билетов – дрянную машинку, обладающую кучей недостатков».

«А третий, в ливрее, который играет на виолончели?»

«Он здесь ненадолго; быть может, сегодня вечером или завтра утром его отправят в Бисетр[28], так как его дело – пустяковое».

«А ваше?»

«Мое еще незначительнее».

После этого он встал, положил свой колпак на постель, и в то же мгновение его тюремные сожители исчезли. Войдя в комнату, где помещался Гусс, я застал его в халате, сидящим за маленьким столиком; он чертил геометрические фигуры и работал так же спокойно, как если бы был у себя дома. Вот мы одни.

«А что вы здесь делаете?»

«Работаю, как видите».

«Кто вас сюда засадил?»

«Я сам».

«Вы сами?»

«Да, сударь».

«Как же вы это сделали?»