Хотя Жак, добрейшая душа на свете, был нежно привязан к своему Хозяину, однако же хотелось бы мне знать, что происходило в глубине его души, если не в первый момент, то, по крайней мере, тогда, когда выяснились легкие последствия падения, и мог ли он не испытывать тайной радости по поводу события, показавшего его Хозяину, каково быть раненным в колено. Я был бы также не прочь, о читатель, если бы вы мне сказали, не предпочел ли бы Хозяин получить хотя бы и более тяжелую рану, только бы не в колено, или же он был более чувствителен к боли, нежели к стыду.

Придя несколько в себя от падения и тревоги, Хозяин сел в седло и раз пять-шесть пришпорил лошадь, которая помчалась с быстротой молнии; точно так же поступила и лошадь Жака, ибо между этими двумя животными установилась такая же близость, как и между их всадниками; то были две пары друзей.

Когда обе лошади, запыхавшись, снова пошли обычным шагом, Жак сказал Хозяину:

– Ну-с, сударь, что вы об этом думаете?

Хозяин. О чем, собственно?

Жак. О ране в колено.

Хозяин. Я с тобой согласен: это одно из самых ужасных ранений.

Жак. В вашем колене?

Хозяин. Нет, нет – в твоем, в моем, во всех коленях на свете.

Жак. Ах, сударь, сударь, вы это недостаточно продумали; поверьте, мы жалеем только самих себя.

Хозяин. Вот вздор!

Жак. Ах, если б я так же умел говорить, как умею думать! Но свыше было предначертано, что в голове у меня будут вертеться мысли, а слов я не найду.

Тут Жак запутался в весьма искусных и, быть может, правильных метафизических рассуждениях. Он пытался убедить Хозяина в том, что за словом «боль» не стоит никакой идеи и что оно получает смысловое значение только с того момента, когда вызывает в нашей памяти уже пережитое ощущение. Хозяин спросил Жака, рожал ли он когда-нибудь.

– Нет, – отвечал Жак.

– А как, по-твоему, рожать очень больно?

– Разумеется.

– Тебе жаль женщин, когда они рожают?

– Очень.

– Ты, значит, иногда жалеешь и других?

– Я жалею тех, кто в отчаянии ломает руки или рвет на себе волосы, испуская крики, так как по личному опыту знаю, что этого не делают, когда не страдают; но в отношении самых болей, испытываемых женщиной, мне ее нисколько не жаль: ибо я, слава богу, не знаю, что это такое. Но возвращаясь к страданию, знакомому и вам вследствие вашего падения, а именно – к случаю с моим коленом…

Хозяин. Нет, Жак: возвращаясь к истории твоих увлечений, ставших и моими благодаря испытанным мною огорчениям…

Жак. Итак, повязка наложена, я чувствую некоторое облегчение, костоправ ушел, а мои хозяева удалились и легли спать. Их комната была отделена от моей неплотно сколоченными досками, оклеенными серыми обоями и украшенными несколькими цветными картинками. Мне не спалось, и я слышал, как жена говорила мужу:

«Перестань, мне не до баловства: бедняга умирает у наших дверей!»

«Жена, ты мне это после расскажешь».

«Не трогай меня. Если ты не перестанешь, я встану с постели. Какое в этом удовольствие, когда на душе тяжело?»

«Ну, коли ты заставляешь себя просить, то сама и будешь внакладе».

«Я вовсе не заставляю себя просить, но ты иногда бываешь таким черствым… таким… таким…»

После короткой паузы муж снова заговорил:

«А теперь признай, жена, что своим глупым сердоболием ты поставила нас в затруднительное положение, из которого почти нет выхода. Год тяжелый; нам еле хватает на себя и на детей. Хлеб-то как дорог! И вина нет. Была бы хоть работа, – но богачи жмутся; беднякам нечего делать: на один занятой день приходится четыре свободных. Долгов никто не платит; заимодавцы так ожесточились, что отчаяние берет; а ты выбрала время приютить какого-то незнакомца, чужого человека, который останется здесь столько времени, сколько угодно будет богу и лекарю, вовсе не намеревающемуся вылечить его поскорее, ибо эти господа стараются затянуть болезни как можно дольше, а с твоим нахлебником, у которого нет ни гроша, мы израсходуем вдвое или втрое больше. Как ты отделаешься от этого человека? Да говори же, жена, объясни толком».

«Разве с тобой можно говорить?»

«По-твоему, я не в духе, по-твоему, я ворчу! Ну, а кто же будет в духе? Кто не будет ворчать? В погребе было немножко вина; а теперь один бог знает, надолго ли его хватит. Костоправы выпили за один вечер больше, чем мы с детьми за целую неделю. А лекарю кто заплатит? Ведь он, как ты понимаешь, даром ходить не станет».

«Здорово, нечего сказать. Так оттого, что мы в нужде, ты хочешь наградить меня ребенком, словно их у нас не хватало?»

«Не будет ребенка».

«Нет, будет; я чувствую, что понесу».

«Ты так всегда говоришь».

«И ни разу не ошиблась, когда у меня после этого в ухе свербело… А сейчас свербит, как никогда».

«Врет твое ухо».

«Не трогай меня! Оставь мое ухо! Перестань, говорю тебе! С ума ты сошел! Сам поплатишься».

«Да нет же, ведь почитай с Ивановой ночи ничего такого не было».

«Ты добьешься того, что… А через месяц будешь дуться, точно это моя вина».

«Нет, нет».

«А через девять будет еще хуже».

«Нет, нет».

«Ты сам захотел?»

«Да, да».

«Так помни! И не говори мне, как в прошлые разы».

И вот слово за словом, от «нет, нет» к «да, да», этот человек, сердившийся на жену за человеколюбивый поступок…

Хозяин. Я бы тоже так рассуждал.

Жак. Надо сознаться, что муж этот не отличался слишком большой последовательностью; но он был молод, а жена его красива. Никогда не плодят так много детей, как в годы нужды.

Хозяин. В особенности нищие.

Жак. Лишний ребенок им нипочем: его кормит благотворительность. А кроме того, это – единственное бесплатное удовольствие; ночью без всяких расходов утешаешься от невзгод, постигших тебя днем… Впрочем, доводы этого человека не становились от этого менее разумными. Рассуждая так, я почувствовал сильнейшую боль в колене и вскричал: «Ах, колено!» А муж вскричал: «Ах, жена!..» А жена вскричала: «Ах, муженек!.. Ведь… этот человек там!»

«Ну, там! Так что ж из того?»

«А он, быть может, нас слышал».

«И пусть».

«Я не посмею завтра ему показаться».

«Почему? Разве ты мне не жена? Разве я тебе не муж? А зачем же жена мужу, а муж жене, если не для этого?»

«Ох, ох!»

«Что еще?»

«Ухо!»

«Ну что – ухо?»

«Свербит, как никогда».

«Спи, пройдет».

«Не смогу. Ох, ухо! Ох, ухо!..»

«Ухо, ухо! Легко сказать – ухо!..»

Не стану вам рассказывать о том, что произошло между ними; но жена, повторив несколько раз подряд тихим и торопливым голосом: «ухо, ухо», принялась лепетать отрывочными слогами: «у…хо…», и это «у…хо…», а также нечто непередаваемое, сопровождавшееся молчанием, убедило меня, что ее ушная боль утихла от той или иной причины. Это доставило мне удовольствие, а ей – и говорить нечего.

Хозяин. Жак, положи руку на сердце и поклянись, что ты влюбился не в эту женщину.

Жак. Клянусь.

Хозяин. Тем хуже для тебя.

Жак. Тем хуже или тем лучше. Вы, по-видимому, полагаете, что женщины, обладающие таким же ухом, как она, охотно слушаются.

Хозяин. По моему мнению, это предначертано свыше.

Жак. А по-моему, там далее начертано, что они недолго слушаются того же человека и не прочь послушать и другого.

Хозяин. Возможно.

И вот наши собеседники затеяли бесконечный спор о женщинах: один утверждал, что они добрые, другой – что они злые, и оба были правы; один – что они глупые, другой – что они ума палата, и оба были правы; один – что они лживы, другой – что они искренни, и оба были правы; один – что они скупы, другой – что они щедры, и оба были правы; один – что они красивы, другой – что они безобразны, и оба были правы; один – что они болтливы, другой – что они сдержанны на язык; один – что они откровенны, другой – что скрытны; один – что они невежественны, другой – что просвещенны; один – что они благонравны, другой – что распутны; один – что они ветреницы, другой – что рассудительны, один – что они рослые, другой – что маленькие; и оба были правы.