В последующие дни я грузил наши пожитки на пикап и перевозил к новому месту. Вымотавшись к вечеру, я любил посидеть среди руин Джулиной комнаты. Здесь кружили тени воспоминаний, связанных с этим лагерем… Погрустив, я принимался готовить себе ужин на стареньком примусе.

В этот период львы приходили ко мне лишь от случая к случаю, и слава Богу – я не хотел, чтобы они почувствовали, что у меня на душе. Но как-то ранним вечером Рафики пожаловала в лагерь одна, и я впервые прочитал в львиных глазах тоску, а когда она смотрела на руины, зов был необычно скорбным. Я подошел к ней, и она исторгла дрожащий, исполненный печали стон. Я понимал, что это реакция на мою душевную боль, – хорошо, если только это! Она явно была опечалена, возможно чувствуя, что я покидаю это место навсегда.

Перед моим окончательным отъездом львы неожиданно заявились всем прайдом. Тогда я еще не знал, что в последний раз вижу всех пятерых львят и двоих львиц вместе. Дело было вечером, я сидел в наступившей темноте и вдруг услышал, как кто-то громко скребется в ворота. Отправившись посмотреть, в чем дело, я увидел львов. Я почувствовал, что где-то рядом, может быть в долине, должен быть Близнец, потому что всякий раз, когда он находился неподалеку, мои львы не возвещали о своем появлении звуковыми сигналами, а просто скреблись в ворота или терлись об ограду. Я вышел к ним и оказался как равный среди равных.

После этого вечера я видел Рафики и Фьюрейю только с двумя детенышами. Я назвал их Сала и Тана. Оба имени напоминают о Джордже и его любимом заповеднике Кора. Тана – это название большой реки, по которой проходит северная граница заповедника, а Сала – название сухого песчаного русла, впадающего в Тану. Сала – чуть покрупнее – была дочерью Рафики, а Тана, особенно красивая юная самочка, – дочерью Фьюрейи. Что произошло с остальными тремя детенышами, я так никогда и не узнал. Было похоже на то, что все они исчезли в одно время – возможно, постарался Близнец. Им было около девяти месяцев от роду; ростом они достигали маминого подбородка и весили килограммов по тридцать каждый.

Я скорбел об исчезновении детенышей и думал – может быть, если бы был жив Батиан, и они остались бы живы. Батиан как вожак прайда был опорой и защитой своим сестрам, а это так важно в львином обществе. Не явилась ли смерть детенышей следствием смерти Батиана? Я чувствовал, что так оно и есть, и кусал губы от боли. Подобные ситуации возникали в Тули повсюду. Когда прайды оставались без вожаков, неизбежно возрастала смертность среди детенышей и усиливался конфликт между кланами гиен. Постепенная деградация львиного общества будет продолжаться до тех пор, пока человек не осознает свою моральную ответственность за охрану львов в дикой природе.

В новом лагере должно быть все – и надежная ограда, и комфортабельный туалет. А туалет знаете какой? Отыскивается глубокая расщелина в земле, поверх нее настилаются доски, а на них, в качестве трона, устанавливается перевернутая слоновая челюсть. Блеск! Дел было невпроворот, и одному мне пришлось бы канителиться до бесконечности, если бы не бескорыстная помощь друзей. Их было четверо, моих друзей тсванов, живших в лагере «Хатари», которым владел расположенный ко мне землевладелец и его партнеры. С одним из своих друзей – Бинго – я вас уже познакомил, вторым был рослый мускулистый лагерный смотритель Петрус, третьим – мой старинный приятель Филемон, кровельщик по профессии, а четвертым – его помощник Суна, когда-то участвовавший в деятельности моего антибраконьерского отряда. Пожертвовав своим уик-эндом, они демонтировали двенадцатифутовую ограду, окружавшую территорию примерно в один акр, и поставили ее на новом месте. Мужчины работали как троянцы. В первый день мы разобрали большую часть ограды и выкопали необходимые столбы, перетащили все это в «Новую Тавану», выкопали ямы, поставили столбы и залили бетоном, чтобы ограду можно было установить уже на следующий день.

В эту ночь, после того как мои друзья отправились спать в лагерь «Хатари», произошло странное событие. После захода солнца я уселся в новом, еще не огражденном лагере среди кровельного материала и оборудования. Я боялся – вдруг львы придут к старой «Таване»? – и пытался представить их реакцию, когда они найдут лагерь разоренным и покинутым.

Небо потемнело, а я все думал о львах, о Джулии и о том, что нас всех ждет на новом месте. Я почувствовал себя ужасно одиноким. Вдруг я услышал неподалеку знакомый басистый зов. Сперва я не мог этому поверить. Но зов донесся опять, и я встал. В сумеречном свете я увидел, как мой прайд, возглавляемый Рафики, медленно движется мне навстречу. У меня сжалось сердце. Каким-то образом львы почуяли, где я, и пришли. Поприветствовав их, я чуть не разрыдался. Хоть меня и заставили покинуть родной дом и убраться куда глаза глядят, но львы поняли это и нашли меня. Это было что-то сверхъестественное.

Когда стало совсем темно, прайд проводил меня до старой палатки. Я сел на скамейку, обе львицы преданно улеглись у моих ног, а Сала и Тана скромно устроились позади них на краю холма. В мире царили необычная тишина и ощущение покоя. Когда же далеко на севере началась гроза, львы встали и ушли в ночную тьму, прорезаемую вспышками молний. Я больше не чувствовал себя одиноким.

На следующее утро опять пришли мои друзья. Они были страшно удивлены, узнав, что львы нашли меня, и сами смогли в этом убедиться, взглянув на львиные следы там, где я стоял. Они, как и я, сочли происшедшее чудом.

К пяти часам вечера установка ограды была закончена. Она была всего лишь шести футов высотой – вполовину ниже, чем в старом лагере, а из-за поспешности, с которой мы ее сооружали, и не столь надежна, как прежняя. Но благодаря бескорыстной помощи друзей «Новая Тавана» была-таки построена. Пусть в ней не было ни одного капитального сооружения, пусть она выглядела куда менее уютно, чем старый лагерь, но все-таки это был дом для нас с Джулией, где мы могли продолжать работу.

Когда Джулия вернулась из Южной Африки, мы начали сооружать временную столовую под раскидистым пастушьим деревом; потом в течение многих недель это дерево милосердно одаривало нас в самые жаркие послеполуденные часы густою тенью, когда мы работали за длинным столом. Кроме того, мы соорудили смотровую вышку, откуда открывался величественный вид на окрестности. Мы любили забираться туда в предвечерние часы и любоваться необозримыми просторами и бродящими по ним животными.

Расставание со старым лагерем и переезд в новый были тяжело восприняты Джулией. Изменилась обстановка, к которой она привыкла. Она чувствовала, что новый лагерь хоть и будет для меня местом работы, но родным домом для нее не станет. Ей и прежде случалось надолго уезжать, но теперь, вернувшись, она почувствовала себя в какой-то степени отчужденной от всего происходящего. Возможно, отчасти это была реакция на мое поведение. Мое мироощущение изменилось – я привык один справляться со всей работой в лагере и за его пределами, привык к одиночеству.

Никогда не забуду один памятный вечер – мы сидели на смотровой вышке, вокруг расстилались африканские пейзажи, и вдруг мы ощутили, что между нами возникло напряжение. С течением времени это напряжение возрастало, внутри возникла какая-то пустота, и на следующий год пропасть между нами разверзлась настолько, что сердца уже не слышали друг друга.

Да, конечно, мы были преданнейшими друзьями. Джулия оказала мне огромную поддержку в прошедший кризисный период, затем помогла освоиться на новом месте, но я был не способен ответить ей тем же. Борьба за спасение львов и вообще земель Тули до такой степени истощила меня, что на долю Джулии осталось совсем немного. К тому же за время ее отсутствия я отвык от душевных усилий, которых требовали наши отношения.

По размышлении зрелом можно только удивляться, что Джулия так долго – более трех лет – прожила со мной среди дикой природы. Ей нередко приходилось довольствоваться второстепенной ролью, поскольку в моем сердце не хватало места и для нее, и для львов. Я знаю – это мучило ее ничуть не меньше, чем тяжелейшие условия жизни. И тем не менее она все это терпела – во-первых, ради меня, а во-вторых, потому что верила в победу нашего общего дела. Я обратил внимание, что после ее длительного отсутствия львы перестали ее узнавать и стали поглядывать на нее искоса. Впрочем, я же сам приучал их к этому, когда готовил к жизни в родной стихии, – чем с большей настороженностью и подозрительностью дикий зверь будет относиться к человеку, тем больше шансов, что он избежит козней, которые человек ему готовит.