— За что? — прохрипел Бричкин

— По обвинению в шпионаже в пользу вражеской Японии!

Павел Миронович Тернов завершил этот день в приятной компании. Он отправился к Гордеевым, где застал немногочисленное, но шумное и исключительно, не считая хозяйки, русское общество. Солидные пузатые мужчины, чья карьера по почтовому ведомству начиналась когда-то одновременно со старым Гордеевым, и их далеко не молоденькие, а посему не вызывавшие у Тернова интереса, супруги вполне уютно чувствовали себя в заставленной изящными безделушками гостиной. На счастье начинающего следователя его однокашник также оказался дома.

Общий разговор сосредоточивался вокруг начавшейся войны. Прогнозы выдавались разные, но общее мнение склонялось к тому, что будущее не сулит ничего хорошего, и еще большой вопрос: забросают ли русские авоськи японских макак шапками? Недаром на бирже паника, бумаги в цене упали. Хоть и шлют власти каждый день эшелоны на восток, однако Маньчжурская дорога никуда не годна, более двух тысяч человек в сутки перевезти не может. Собравшихся возмущало, что по милости властей дворники разносят по квартирам холст и полотно, предлагая шить белье. Отказа им нет. Женщины — и дамы-интеллигентки, и простолюдинки — занялись пошивом грубых рубах и (тут следовало многозначительное покашливание) другого белья. Но разве так армию снабжают? Никакие патриотические порывы молодежи, никакие манифестации не помогут выиграть войну. Да и на манифестации случился казус: убили какого-то купца — то ли придавили, то ли кто-то, воспользовавшись скоплением народа, свел с ним счеты. Не осталась в стороне от волнующего вопроса и хозяйка дома. Поблескивая черными глазами, она выразила мнение, что русские слишком добродушно относятся к японцам, нации коварной и воинственной.

Впрочем, кандидату на судебные должности удалось переговорить с любезной дамой и на нужную ему тему. Разговор получился естественным и непринужденным. Алевтина Романовна со свойственной ей учтивой сдержанностью не преминула поинтересоваться у гостя, как идет расследование убийства Ерофея Вей-Так-Тао.

— Следствие пока мало продвинулось, — посетовал Тернов, воздержавшись от сообщения, что делом Ерофея занялась военная контрразведка. — А вы, уважаемая Алевтина Романовна, вполне осведомлены о деятельности и связях покойного просветителя?

Он допускал, что сердобольная женщина, помогая своему соотечественнику, могла и не знать о шпионских занятиях китайского журналиста. Если же ерофеевская Библия с таинственными иероглифами выведет полковника Ястребова на японскую резидентуру в столице Российской империи, это будет удар и для хозяйки дома, и для его друга.

— Некоторые российские просветители тоже скрываются за границей, — туманно ответила Алевтина Романовна, — дело обычное.

— Вы не предприняли попытки частного расследования? — Павел Миронович изобразил невинное простодушие.

— Как можно! — госпожа Гордеева повела черными тонкими бровями. — Вы же сами рекомендовали мне соблюдать осторожность.

Тернов и так был уверен, что Вирхов понапрасну упрекал его в незнании психологии китайских женщин. Он поспешил загладить свои неловкие вопросы уверениями в том, что преступник, лишивший жизни Ерофея Вей-Так-Тао, от возмездия не уйдет, будет найден непременно.

Потом он с Виктором удалился в кабинет хозяина. И остаток вечера друзья провели за приятной беседой, наслаждаясь сладеньким миндальным ликерчиком «Bols» и хорошими сигарами, предаваясь воспоминаниям и обсуждая планы на будущее. Наедине с Виктором Павел Миронович тут же забыл о служебных неприятностях.

Виктор, человек весьма скромный и воспитанный, привлекал Тернова стремлением соблюдать правила и установления, принятые в приличном обществе. Это же обстоятельство изрядно мешало обоим молодым людям сблизиться в первые годы университетского обучения. Только к концу курса Тернов, перебесившись, смог оценить спокойную устойчивость взглядов сокурсника, его внешнюю и внутреннюю опрятность.

— Представь себе, Павлуша, — говорил Гордеев, откидывая со лба косую прядь черных волос и стряхивая пепел с сигары в пустую голову зеленого нефритового чудовища ши-цзы, — кроме Межевого ведомства нашел я себе весьма недурственное дело. Отец порекомендовал меня графине Саниной. Знаешь Народный дом для рабочих на Тамбовской? Превосходное заведение! По английскому образцу!

— Ну конечно, наслышан, — откликнулся Тернов.

— Софья Владимировна на свой Лиговский дом полмиллиона рублей потратила. Все как у Хогга в Лондоне, она с ним дружит. Только у нас бассейна нет. Зато вечерние классы для рабочих превосходные, а женщин бесплатно учат. Я преподаю историю рабочим. Дело, разумеется, не очень благодарное, но полезное несомненно. А с января к моей истории прибавилась и математика.

— Не слишком ли много для одного?

— Так это временно. Пока болен Костя, подрабатывающий студент. Обещал к концу месяца выйти. Деньги у него тоже не лишние. Но вот уж январь кончается, а слуху о нем нет никакого. Графиня тревожится. Ей Костя нравился, он умел строго и ясно излагать материал. Правда, иной раз и вспылит, да как же без этого обойдешься? Рабочие хоть и смышленые, а сколько у них предрассудков!

— Ты считаешь, что народное образование решит проблему петербургской преступности?

— У нас многие преступления по невежеству да дикости совершаются. Софья Владимировна — умница; англичанин свой политехникум на центральной улице открыл, а графиня на окраине: рабочему интереснее к ней в Народный дом прийти, чем в кабак или на зловонный откос Обводки. И потом, довольно рабочим в подпольных кружках эсеров проходить университеты бомбометания и экспроприации. Пусть повышают свой культурный уровень. Такие плоды просвещения принесут России пользу!

— Пожалуй, я с тобой согласен, — ответил Тернов. — Да процесс обучения слишком медленный. Боюсь, одних усилий графини Саниной мало.

— Она только начинает. Если дело разрастется, то результат не за горами. Кстати, Павлуша, не попробовать ли и тебе себя на поприще просвещения?

— Вряд ли у меня есть педагогическое призвание, — любезно уклонился от предложения Виктора Тернов.

— Особого призвания и не требуется, — солидно изрек Гордеев. — Если господин Соколов не выйдет на службу к первому февраля, ты мог бы его заменить. Ты же помнишь арифметику в рамках гимназического курса.

— Я подумаю, дружище, — сказал Тернов и поднялся, собираясь прощаться…

Он возвращался домой по ночному морозному городу в приподнятом настроении. Нарождается другое поколение русских людей. Активных, деятельных, достойных, с внутренней устойчивостью и культурой. Разве не удовольствие работать с такими людьми и подготавливать будущее России?

Тернов представил себе, что через двадцать лет он превратится в такого же брюзгу, как и Вирхов, будет по поводу и без повода оскорблять молодых коллег, забудет правила приличия в общении. Нет, никогда! Культура или есть, или ее нет. Ее с детства надо впитывать, чтобы растворялась в крови и была естественной, как дыхание. Чтобы иное казалось немыслимым…

Дома охватившее его воодушевление улетучилось. Он заглянул в вечерние газеты и наткнулся на выдержку из парижского журнала «Revue», проводившего опрос выдающихся людей Франции по теме: «Совместим ли патриотизм с любовью к человечеству?» Французский историк Анатоль Леруа-Болье утверждал, что идея Родины есть прирожденная, основная идея, которую нельзя считать отжившей свое время, что отождествлять патриотизм и шовинизм нельзя, как нельзя и менять патриотизм на космополитизм, что любовь к Родине не противоречит любви к человечеству. И Павлу Мироновичу стало грустно. Пока он возится с каким-то отребьем, наводнившим столицу, пока размышляет над участием в педагогических начинаниях графини Саниной, на Дальнем Востоке идут бои, творится живая история, решается будущее российской империи, русские люди собственной жизнью доказывают любовь к Царю и Отечеству.