— А как же Юсико Коминэ? — ехидно улыбнулась Калашникова.

— Юсико? — Глаза монаха на мгновение блеснули, но тут же снова потухли. — Юсико — это блуд.

— А солистка Большого?

— И солистка. И Мартина, и Рамона, и Гита, и балерина та, и Маша Шилкина. Все это блуд был. Я тогда просто себя не осознавал, большой страсти искал.

— А разве страсть — грех? — удивленно спросила Ирина.

— А вас так волнует этот вопрос? — Монах повернулся и пристально посмотрел ей в глаза. И Ирина вдруг почувствовала, что не может, не смеет отвести взгляда от этого конопатого лопоухого мужичка. Больше того, она вдруг почувствовала, что не может пошевелиться, что у нее трясутся ноги от какой-то непонятной слабости.

— Конечно, грех, — сказал он наконец и словно отпустил ее. — Любовь не грех, а страсть — грех.

— Ладно, о грехах мы потом поспорим, — вмешалась Клавдия. — Вы мне лучше про Мамина расскажите. Вас мы нашли, Егоршева отыскали, дядя Гена ваш умер три года назад. А вот про Мамина мы ничего не знаем.

— А что про него знать? — обрадовался вдруг Симон. — Тут он, в Сергиевом Посаде.

— Как это, тут?! — встрепенулась Дежкина. — Где?

— Да при храме. Я его переводчиком устроил. Он же филолог, МГУ закончил.

— Постойте, постойте, не торопитесь. — Дежкина замахала руками. — Вы по порядку. Как он тут оказался?

— Да я его и привез. Встретил года полтора назад на улице, даже не узнал сперва. Спился совсем, облик людской потерял. Ходил возле метро, у прохожих попрошайничал. Даже не узнал меня сначала. Ну я его бутылкой приманил, сюда привез. А тут мы его заперли в подвале, вымыли хорошенько, потом кормили только постным месяца два, пока он молить нас не начал, чтобы выпустили. Мы его не выпускали, конечно, еще месяц. Потом только разрешили по территории монастыря ходить. И только к середине лета он стал в город выходить. Снял комнатку тут неподалеку, монастырь платит ему немножко, а он переводчиком при гидах. Если хорошо себя вести будет, пойдет в семинарию русский язык преподавать.

— «Хорошо вести»! — Дежкина никак не могла понять, серьезно этот человек говорит или шутит. — Да вы знаете, что мы за это и вас посадить можем в тюрьму, и всему вашему монастырю кучу неприятностей устроить! Насильно посадить человека в подвал и держать на хлебе и воде!

— Ну конечно. — Монах с ухмылкой посмотрел на Клавдию. — Лучше было оставить его там, возле метро, попрошайничать. Глядишь, уже и издох бы к этому времени где-нибудь на свалке. Да вы лучше у него спросите, в обиде он на меня, что его сюда заманил, или нет. Если в обиде, я сам в тюрьму приду.

— Спросим. Обязательно спросим. — Клавдия достала из сумочки несколько фотографий Корытова и протянула Симону. — Этого человека никогда не доводилось встречать?

— Нет, вроде не доводилось. — Симон одну за другой вернул снимки Ирине. — Не помню.

— Ну хорошо, а на это вы что скажете? — Клавдия протянула ему еще несколько снимков.

Симон взял, начал было рассматривать и вдруг побледнел.

— Что это? прошептал он, глядя на Дежкину испуганными глазами. — Зачем вы мне это показываете?

Руки у него начали трястись. Он аккуратно положил фотографии на скамейку и отодвинул от себя, как будто эта пачка снимков представляла для него какую-то опасность.

— Это что? — тихо спросил он. — Кто-то раскапывает могилы на нашем кладбище?

— Вы же сами хотели знать, зачем мы здесь. — Клавдия вдруг пожалела, что так грубо обошлась с ним. Хотя, может, он просто играет. А если так, то он очень хороший актер. — Эти люди были убиты двадцать лет назад и закопаны в чужой могиле. Их раздели догола, бросили в незарытую могилу и засыпали землей. Дядю Гену убили три года назад. А три дня назад была убита Мария Даниловна Шилкина. Мы знаем, что закопали этих людей те двое рабочих, которые обкладывали мрамором могилу. Одного из них звали Гена, а имени второго не помнят. Оба этих рабочих были на похоронах. Фотография, которую мы вам показывали в самом начале, на которой вы узнали себя, и есть с тех похорон. Что вы на это можете сказать?

Монах ничего не отвечал. Смотрел на нее полными ужаса глазами и как будто пытался загородиться от нее рукой. Как ребенок, которому рассказали страшную сказку.

— С вами все в порядке, Эдуард Артурович? — испуганно спросила Клавдия. — Может, врача позвать?

— Как же это? — наконец подал голос он. — Как же так? Машу убили?..

— …И не хочу я с вами разговаривать. Я вольный человек, ничего не нарушал, а вас я с вашими корочками красными в гробу видел!

— Так, может, нам повестку на ваше имя прислать?

— А присылайте. Хоть обприсылайтесь этими вашими повестками. Я газет не выписываю, мне бумага как раз пригодится. — Дмитрий Мамин попытался перед носом у женщин захлопнуть дверь, но Дежкина вдруг с такой силой толкнула ее, что Мамин чуть не полетел на пол.

— Перестаньте паясничать, Мамин! — Дежкина решительным шагом вошла в прихожую. — И не надо строить из себя жертву системы! Это не мы вам жизнь поломали, а вы сами себе. И не мы человека на всю жизнь к коляске приковали. А если хотите, то мы вам можем устроить и арест, и конвой до самой столицы, и подписку о невыезде! Так что давайте не будем капризничать и спокойно поговорим.

Мамин угрюмо глянул на Дежкину и ничего не ответил. Только открыл дверь своей комнаты и кивнул, чтобы заходили.

Комната была довольно маленькая. Пружинная кровать, как в армии, старый письменный стол, который, по-видимому, служил и обеденным, несколько полок с книгами и большой приемник на подоконнике.

— Только у меня стульев нету, — буркнул он и сел на кровать. Но тут же вскочил и вышел. — Я сейчас.

Через несколько секунд он вернулся с двумя тяжелыми самодельными табуретками.

— Вот, садитесь.

— Большое спасибо. — Клавдия села. — Это так галантно с вашей стороны.

— Ой, только вот не надо этого! — Мамин поморщился. — Выкладывайте, чего вам от меня нужно?

— Мы хотели с вами поговорить, Дмитрий Петрович, о делах давно минувших дней. О вашей трудовой деятельности в качестве могильщика на одном из кладбищ столицы.

— Чего ж в этой деятельности такого интересного? — Мамин бросал косые взгляды то на Клавдию, то на Ирину. — Маши лопатой, и всех делов.

— Ну я же просила, не надо паясничать, — спокойно сказала Дежкина. — Дмитрий Петрович, мы к вам пришли по очень серьезному делу. Если вы будете так себя вести, то мы просто не сможем вам помочь.

— А я и не прошу, чтобы мне помогали! — встрепенулся он. — Уж от кого я помощи не прошу, так это от вас!

— А вы знаете, что каждый день рискуете своей жизнью? — все так же спокойно поинтересовалась Клавдия. — Вы знаете, что не сегодня завтра вас могут убить?

— Меня? — Мамин хохотнул, но довольно наигранно. — Кто же это, если не секрет?

От глаз Дежкиной не ускользнуло, что он все же испугался.

— Те же самые люди, что убили Василюка несколько лет назад. Те, которые Марию Даниловну Шилкину убили двадцатого числа. Вы случайно не в курсе, кто бы это мог сделать?

— Я? — Теперь Мамин уже не скрывал своего испуга. — Нет, я не в курсе. А за что их?

— Кабы знать… — Клавдия развела руками.

— Ну хорошо, а я чем могу помочь? — уже гораздо более вежливо спросил Мамин.

— Вот! Совсем другой коленкор. — Дежкина подняла вверх указательный палец. — Ну, во-первых, не могли бы вы сказать, знаете ли кого-нибудь на этой фотографии? — Она протянула Мамину снимок с похорон.

Дмитрий Петрович долго разглядывал снимок. Вынул очки из стола, нацепил на нос.

— Ну, пожалуй, этот очень похож на дядю Гену. — Он ткнул пальцем в Василюка.

— А рядом с ним кто? — спросила Дежкина. — На кого похож?

— Не знаю. Тут плохо видно. — Он резко протянул фотографию Клавдии.

— Так не знаете или плохо видно? — Дежкина строго посмотрела на него.

— У меня зрение, знаете ли, не очень… — буркнул он, насупившись. — А вы кого вообще подозреваете?