Бледная женщина (в которой Кико угадал свою двоюродную тетку, известную ему по рассказам отца) и сам Вано живо обернулись к мальчику. По лицу Вано пробежали судороги гнева.

Бешенством загорелись черные мрачные глаза из-под нависших бровей.

— Как ты смеешь так разговаривать со мною, мальчишка? — вне себя крикнул Вано и топнул ногою.

Но Кико уже не помнил себя. Вся природная гордость князей Тавадзе поднялась в возмущенной душе мальчика.

— Да, да, дядя Вано, я стыжусь твоего поступка, я — маленький Кико, сын князя Павле Тавадзе!.. Ты бессовестно отнял меня у моего отца, чтобы воспользоваться впоследствии всеми нашими богатствами для твоих сыновей… Ты принес большое горе твоему благодетелю и родственнику, моему отцу, ты поступил, как последний барантач или горный душман, и я, князь Кико Тавадзе, не боюсь сказать тебе это!

Едва только мальчик успел выкрикнуть последнюю фразу, как Вано с диким криком выхватил из-за пояса кинжал и в два прыжка очутился перед тахтой.

— Молчи, или я… — и он занес над головой Кико оружие.

Женщина очутилась между ними.

— Во имя Бога и святой Нины, остановись, Вано, чтобы не раскаиваться потом! — она склонилась над Кико, заслоняя его своим худеньким, слабым телом.

С глухим ропотом, тяжело дыша, Вано отступил от тахты и опустился на табурет в углу сакли.

Кико, совершенно обессиленный, снова упал на тахту, а над ним, как добрый ангел-хранитель, склонилась женщина, нежно перебирая своими тонкими пальцами черные кудри Кико и тихо-тихо нашептывая ему на ушко:

— Успокойся, мой милый! Успокойся, мальчик мой! Никто не причинит тебе зла, только будь покорным и тихим и не противоречь…

Кико лежал посреди своих подушек, и только его черные горящие глаза по-прежнему с бесстрашным вызовом были устремлены в суровое лицо Вано.

Тот тяжело поднялся с табурета и подошел к Кико.

— Послушай, — произнес он тихим, но внушительным голосом, обращаясь к своему юному родственнику, — послушай, мальчишка, запомни хорошенько то, что я сейчас тебе буду говорить… Изволь покориться мне, или я ни за что не ручаюсь, запомни раз навсегда: князя Кико Тавадзе нет больше на свете… он умер, его украли горные барантачи, или он нечаянно скатился в бездну, или его убила шальная пуля дидойца… Все равно, это неважно… Важно только то, что его нет больше на свете, и ты теперь не князь Кико больше, а бедный нищий певец, круглый сирота, которого я из милости держу в доме. Слышишь? И горе тебе, если ты попробуешь бежать отсюда или открыть кому бы то ни было свое настоящее имя. Понял меня?

И Вано снова сжал рукоять кинжала, заткнутого за пояс.

Кико понял — от него требуют, чтобы он отныне перестал называть и считать себя князем Тавадзе. Он смело взглянул в лицо Вано.

— Я, князь Ки… — начал было он с достоинством, но пальцы старой Като (так звали женщину) легли на его губы.

— Молчи, Кико! Иначе плохо будет! Молчи и надейся на Бога, а я тебя не дам в обиду, сердце мое…

Это было сказано так тихо, что Кико едва мог расслышать последние слова. На миг глаза мальчика прояснились, и он беззвучно поцеловал лежавшую на его губах руку Като.

Странные, тяжелые дни потянулись для Кико. Целыми часами лежал он неподвижно на своей жесткой тахте, укрытый буркой. Часто его била нервная лихорадка, и тогда голова его горела. Теперь Кико уже не сомневался: Али, которого он полюбил как друга, оказался дурным, бесчестным юношей и предал его бессовестному дяде Вано. Эта мысль мучила бедного мальчика. Но еще больше мучила другая: что сталось с его дорогим отцом, когда он вернулся в горный замок и не нашел там своего Кико, своего единственного, своего бичо-джана? Может быть, бедный отец умер с горя, не перенеся ужасного известия о пропаже Кико?…

Кико метался, как раненый зверек, по своей тахте или вскакивал с нее в пылу неудержимого приступа волнения и бросался, пошатываясь от слабости, к выходу из горницы, завешенному ковром. Но — увы! — за ковром находилась плотная дубовая дверь, закрытая накрепко снаружи, и не слабому мальчику было сломать эту преграду. Тогда, в конец обессиленный, он возвращался на свое жесткое ложе и погружался в забытье.

Два раза в день к нему приходила Като, жена Вано, и ставила на стол пищу в виде куска жареной баранины или жидкой похлебки с чесноком да жестких чуреков (лепешек из хлеба) и бутыли с бузою (кумысом), она садилась на край тахты, поглаживала голову мальчика, говорила ему о необходимости покориться безропотно своей участи и обещала не давать его в обиду.

Однажды она не пришла утром, и Кико сильно обеспокоился. Като внушала ему доверие. Она казалась такой печальной, доброй и кроткой и напоминала Кико его умершую мать. Та была такая же худенькая, как Като, и такая же бледная. Почему, однако, не идет Като? Неужели же заболела?

В этот день, как нарочно, Кико чувствовал себя лучше, бодрее. Целебная буза и какие-то снадобья из трав, которыми Като поила мальчика, возымели свое действие.

Он чутко прислушивался в ожидании шагов за дверью. Он уже успел изучить мелкую быструю походку Като и шуршание ее верхней канаусовой рубахи. Но ее не было слышно.

Кико в сотый раз стал соображать, сколько дней он находится взаперти в этой ужасной горнице. Но понять это было нелегко. Каждый день походил на другой как две капли воды, и все они сливались. В досаде на свое бессилие Кико закусил губы и приготовился уже накрыться буркой с головой и задремать от тоски, как неожиданно чьи-то торопливые шаги зазвучали за дверью. Вот щелкнул затвор, и дверь широко распахнулась.

— Тетя! — произнес Кико, обрадованный, и, привскочив на тахте, протянул вперед руки. — Тетя Като! Наконец-то!

Но это было не Катерина Тавадзе. Тоненькая высокая девочка лет десяти-одиннадцати стояла на пороге горницы. Черные волосы девочки, заплетенные в несколько кос, перевитых цепью из монет и позументами, змейками сбегали вдоль ее маниатюрной фигурки, облаченной в цветную рубаху, надетую поверх цветных шаровар, доходящих до пяток. Красные чувяки с загнутыми вверх носками дополняли ее костюм. На груди — масса ожерелий из побрякушек и монет. В руках она держала чашку с похлебкой, тарелку с бараниной, под мышкой — бутыль с бузою и связку чуреков.

— Здравствуй, — на ломаном грузинском языке произнесла девочка, кивая Кико черненькой головкой; косы запрыгали у нее по плечам, а бесчисленные ожерелья из монет зазвенели. Она еще ближе подошла к тахте и проговорила:

— Здравствуй, сокол пригожий… Здравствуй, дорогой… Я — Магуль, лезгинка, сирота, воспитанница Вано Мичашвили, моего аги и властелина. Я принесла тебе покушать.

Не обращая внимания на еду, принесенную девочкой, Кико вскочил с тахты и, схватив ее за руки, произнес:

— Ты Магуль — сестра Али? Да?

— Да. Я сестра Али, — ответила девочка.

— Скажи, скажи мне, Магуль, — захлебываясь от волнения, прошептал Кико, — скажи мне, добрая, славная Магуль, — Али ведь так часто в рассказах называл тебя доброй и славной, — скажи мне, за что так гнусно со мной поступил Али? И где он сейчас, этот обманщик, лгун и предатель?

Пальцы Кико цепко ухватились за руки Магуль, глаза его с нетерпением и тревогой ждали ее ответа.

Девочка вспыхнула. Казалось, она сама боялась того, что не удержится и скажет то, чего ей не следует говорить.

— Ведь твой брат Али — злодей! Это он устроил мое похищение? — допытывался Кико, не выпуская рук девочки.

Вместо ответа Магуль в два скачка отпрыгнула от тахты, осторожно расставила на столе принесенную посуду, положила тут же чуреки и тогда только снова очутилась подле Кико: