— Кико, Кико! Князек черноокий! бичо-джан, как называют тебя все чепары и слуги… Бичо-джан… Прости Али… Прости негодному Али, что он погубил тебя… Но ведь Али поклялся служить Вано, и что приказывает его ага, то и исполняет Али — его слуга… Чувствую, бичо-джан, мой повелитель, не дожить Али до солнечного восхода, а умереть без твоего прощения не могу… Не могу также не исправить того, что сделал тебе дурного… Слушай же: нынче утром должна решиться твоя судьба… Приедет старик Гассан из дальнего аула, приедет к Вано, чтобы взять тебя от него… Большие деньги заплатит он за тебя Вано. Много золотых туманов (туман — десять рублей) отдаст Гассан за тебя… А потом увезет тебя в Турцию в дом одного паши… Ты будешь певцом-невольником в доме паши, будешь его рабом и слугою на всю жизнь… О, не может Али вынести этого, не успокоится его душа, пока он не увидит из загробных владений Аллаха, что маленький князь Кико Тавадзе, солнце Алазанской долины, возвращен своему отцу… Слушай же, князь Кико. Слушай же, бичо-джан! Когда будешь ты с Гассаном проезжать по лезгинскому аулу Дуиди и там остановитесь ночевать, беги из той сакли, где проведете ночь с Гассаном, беги в дом Амеда, сына Аслана — это мой друг и названый брат… Беги к нему, его сакля третья от мечети, подле лавки оружейника. Именем Али требуй, чтобы Амед доставил тебя в горный замок твоего князя-отца… Тогда Али умрет спокойно, зная, что ты спасен и что ты простил ему… Клянись мне, бичо-джан, что ты сделаешь все так, как я говорю…

Радостно забилось сердце Кико при последних словах Али.

— О Али! Я прощаю тебя от всего сердца и благодарю тебя, благодарю от всей души! — вскричал он и крепко сжал руки горбуна.

Но мгновенно померкла радость Кико.

— Али! — вскричал он, забывшись. — Я не смею так поступить. Я дал клятву Като не делать попыток к бегству. А в роде князей Тавадзе не было еще до сих пор клятвопреступников и бесчестных лгунов, и я, Кико Тавадзе, не преступлю моей клятвы! — с отчаянием заключил свою речь мальчик.

Но что это с Али? Кико сразу бросилась в глаза смертельная бледность, разлившаяся по лицу раненого. Горбун откинулся назад и лежал теперь на спине с широко раскрытыми глазами…

Магуль, давно разбуженная голосами, тоже кинулась к брату и заглянула в его лицо…

— Аллах! Он умер! — вскричала Магуль и залилась горючими слезами.

— Он умер… — повторил, как эхо, Кико.

Сквозь неутешные рыдания Магуль, любившей умершего брата со всею нежностью своего детского сердечка, не слышно было шагов, раздавшихся за дверью сакли. Но вот сильной рукою отброшен ковер у входа, и на пороге появился Вано в сопровождении толстого, небольшого роста, старика в белой чалме на голове и с красной, выкрашенной по восточному обычаю, бородою.

— Али умер! — произнесла, рыдая, бедная девочка.

— Да примет пророк его душу! — произнес краснобородый старик, низко склоняя голову, в то время как Вано сурово смотрел в бледное лицо мертвого Али.

Прошло несколько минут.

— Уйдем отсюда, — угрюмо произнес Вано. — Мне нужно тебе сообщить нечто важное, — прибавил он, обращаясь к Кико.

Когда они втроем со стариком очутились в другой комнате, Вано продолжал:

— Ты уедешь сейчас, Кико, отсюда… Уедешь, чтобы никогда больше не возвращаться в наши края… Гассан, — тут Вано указал рукою на старика, — повезет тебя с собою… Ты будешь жить у богатого турецкого паши (генерала), к которому доставит тебя Гассан. Понял?… И будешь у своего нового повелителя петь и играть. Паша богат, и тебя ждет хорошая жизнь… Видишь, как я о тебе позаботился… Но запомни одно: князя Кико Тавадзе нет на свете. Твое имя отныне Самит, ты должен выдавать себя за внука старика Гассана. И ты должен мне поклясться, что никто не узнает, кто ты и что произошло с тобою здесь… Ну, скорее, лошади уже ждут…

На минуту в голове Кико промелькнула быстрая мысль: броситься на колени перед Вано и молить отпустить его, возвратить отцу, и никто, даже сам отец, не узнает имени его похитителя. Он, Кико, будет нем, как рыба. Он будет счастлив уже тем, что увидит любимого, дорогого отца.

"Вано! — хотелось крикнуть Кико во весь голос. — Вано, верни меня отцу, и клянусь моей покойной матерью, моим отцом, моей честью, наконец, честью маленького Тавадзе, что никто никогда не узнает, что случилось со мною за последнее время. Верь мне, Вано… Я из рода Тавадзе, пойми…"

Этот порыв так сильно захватил Кико, что он уже сделал шаг вперед, чтобы броситься на колени перед Вано, но в это время его глаза неожиданно встретились с его глазами.

Сурово и решительно смотрел Вано на маленького князя, и в этом взгляде Кико прочел: "Не жди от меня милости и пощады". Вано не вернет его домой, и, следовательно, нечего ему, гордому маленькому отпрыску грузинских родовитых князей, унижаться и молить напрасно…

Тогда вместо того чтобы упасть на колени, Кико гордо выпрямился и, несмотря на горячую волну отчаяния, захлестнувшую его грудь, произнес тоном маленького повелителя:

— Я готов. Идемте.

И первый вьшел из сакли.

— Нет, нет, подожди… Без торжественной клятвы я тебя не отпущу… — заметил Вано. — Я ведь мог бы бросить тебя где-нибудь в пропасть, убить — и никто не узнал бы… Но я этого не сделал. Я решил отдать тебя турецкому паше… Но за это я требую клятвы, что ты никому не скажешь, что ты Кико Тавадзе. Если же проговоришься, то…

Вано не договорил, но его глаза достаточно ясно говорили, что он хотел сказать.

Тут Гассан что-то сказал по-татарски, чего Кико не понял. Ему по-татарски же ответил Вано, после чего Гассан вынул мешок, в котором зазвучали монеты, и передал его Вано. Тот сразу повеселел и сказал, обращаясь к Кико:

— Итак, ты даешь слово, что никому не скажешь, что ты Кико Тавадзе.

— Даю! — ответил Кико, сжав кулаки.

— Смотри, держи его, а то тебе же худо будет, — заметил Вано.

— Князья Тавадзе привыкли держать данное слово… Они не разбойники и…

— Молчи! А то я…

И Вано уже хотел броситься на Кико с кулаками.

Но тут старик Гассан заслонил собою мальчика.

— Он не принадлежит тебе больше, Вано. Он куплен через мое посредничество пашою Османов, и ты не можешь бить его, — произнес спокойно старик.

Вано, красный от ярости, заскрежетал зубами.

На дворе Кико обняла бледная как смерть Като. Она боялась плакать. Като молча повесила ему через плечо на алой ленте чунгури и прошептала:

— Молись Богу, Кико! Молись, мой милый, и надейся, что Бог тебя не оставит!

А Горго со слезами кинулся ему на шею:

— Если тебе все-таки удастся спастись, — не мсти моему отцу и братьям, Кико… — прошептал он.

— Я не сделаю этого ради твоей матери и тебя, — отвечал, в свою очередь обнимая его, маленький пленник.

Остальные четверо троюродных братьев смотрели во все глаза на Кико, стараясь поймать выражение страха в его глазах, и издевались над ним.

— Небось, в доме турецкого паши придется познакомиться ему с плетьми и нагайкой, — произнес, скаля зубы, Давидка.

— Да, уж плетей ему не миновать! — вторил ему Максим.

— А ты предпочел бы вместо них шербет и медовые лепешки? — острил рыжий Михако.

Даже глупый Дато тихо хихикал, лукаво поглядывая из-под надвинутой на самые брови папахи.

— Стыдно вам, дети. Откуда у вас столько злобы к Кико, — пристыдила своих сыновей Като.

— Оставь, мать. Мы знаем, что говорим, — грубо ответил Давидка. — А вот лучше дай сюда ножницы, надо срезать кудри этому бездельнику да переодеть его в бешмет бедного лезгина, а то еще узнает кто-нибудь в нем наследника Тавадзе, и тогда нам не сдобровать.

Через несколько минут перед Кико появились ножницы и лохмотья нищего. Теперь Кико, коротко остриженный, в рваной старой одежде и ветхой папахе, мало походил на богатого наследника знатного алазанского рода. Только нарядная чунгури, перекинутая через плечо на алой ленте, скрашивала его нищенский наряд.