Политика меньше всего вопрос самолюбия. И кто не понял того, что рука оппозиции все время протянута партии — тот не понял ничего в политических событиях последних лет. Беда в том, что руководство продолжает оставаться аппаратом, несмотря на Смоленские, Сочинские, Артемовские и Астраханские дела[5*]. Я считаю вместе с большинством ленинской оппозиции — единственным средством выправления курса партруководства, а след[овательно], и всей советской и профсоюзной политики является глубокая внутрипартийная реформа на основе беспощадной чистки всех термидориански-настроенных элементов и примиренцев к ним. Возвращение ленинской оппозиции в партию из ссылок, тюрем и каторги.

Заключенный 4 роты Упр. Виш[ерских] лаг[ерей]

ос[обого] наз[начения]

Варлам Тихонович Шаламов.

Ответ на письмо пришел с некоторым запозданием: ОСО при Коллегии ОГПУ 14 февраля 1932 г. постановило: «По отбытии срока наказания Шаламова Варлама Тихоновича выслать через ППОГПУ в Севкрай на три года».

На что Управление Вишерских ИТЛ сообщило, что «з/к Шаламов Варлам Тихонович освобожден из Вишлага 11/Х-31 г.».

Долго еще поиски «скрывшегося с места ссылки з/к» велись по всему Севкраю, а он был в Москве, писал очерки в профсоюзных журналах, печатал рассказы, женился.

Все его прошлое, как сказал однажды Варлам Тихонович, было еще впереди. Он не стал больше заниматься политикой, раз навсегда поняв, что в борьбе за власть он будет «игрушкой в руках политиканов»[6*].

Он писал дни и ночи, сотни стихов, рассказов... Уцелело только напечатанное.

Литература, искусство навсегда станет главным делом его жизни. Печатаются его рассказы — в журналах «Октябрь», «Вокруг света», «Литературный современник»... Он думает об издании сборника прозы, а потом — сборника стихов.

Но впереди — его ждала Колыма. Литер «Т» станет клеймом на всю его жизнь. И даже после реабилитации 1956 года за ним будут бдительно следить, будут следить до самой смерти.

Публикация И. Сиротинской

Под оком стукача

Следующая предлагаемая вниманию читателей публикация являет собой новый литературный жанр: донесения осведомителей.

Освобожденный из лагеря В.Т. Шаламов находился, как видим, под надзором даже после его реабилитации 18 июля 1956 года.

В Москве и Калининской области донесения поставляет некто И., однако он, видимо, имеет общих знакомых с Шаламовым в Магадане. Варлам Тихонович осведомляется у него, где теперь Лоскутов (донесение от 23 декабря 1957 года).

Может быть, И., — лицо собирательное. Однако тот факт, что о наиболее часто посещавшем Шаламова колымчанине И. умалчивает, позволяет сделать определенные выводы.

Шаламов всегда знал, что к нему подведут осведомителя, и даже определенно называл его имя — поэт П., но П. был не одинок. И. также не чужд литературы: в донесении от 11 апреля 1956 г. он опытным пером разоблачает «субъективные» позиции Шаламова: тот, кто следует теории «откровенности», может отразить лишь правду своей души, а не тенденции поступательного движения к коммунизму и т.п.

Как-то неприятно и горько, что дорогие для Шаламова мысли услышаны были этим И. Тем не менее есть в этих документах интересные сведения о Шаламове, особенно в донесении от 31 мая 1957 года, где подробно обрисовано его окружение перед первым арестом 19 февраля 1929 г.

О Сарре Гезенцвей и Нине Арефьевой скажет Шаламов на следствии 1937 года: «Я любил их». И много лет спустя с большой теплотой говорил Варлам Тихонович о своих университетских друзьях, поднявшихся со всей отвагой юности против Сталина. Фигурирует здесь и вездесущий И., арестованный, видимо, в 1929 г.

Их отвагу, их жизни использовали в борьбе за власть. Все заплатили по кровавым счетам политических игр. К тому же в каждой организации, бросающей вызов государству, были свои Азефы.

И. Сиротинская

Донесение № 1

10 апреля 1956 г.

...Шаламов вернул журнал, а И. предложил ему стихи Пастернака. Шаламов буквально обрадовался. Он говорил в восторженном тоне: «Это гениальный поэт! Стихи у него восхитительны. Кроме того он замечательный переводчик. Но сейчас Пастернак не печатается, потому что он не станет писать то, что от него требуют. А между прочим в Москве его неопубликованные стихи читают многие в рукописях и любят их».

И. спросил Шаламова, знаком ли он со стихами Леонида Мартынова. Шаламов ответил: «Я хорошо знаю его стихи. Это талантливый поэт. Но у него много ненужных стихов. Их он написал, сбитый с пути. На него давили и чуть не погубили его. Так что многие его стихи нужно выбросить. Хотите, я вам почитаю его стихи?». И. с удовольствием согласился послушать. Тогда Шаламов начал читать. Прочел несколько стихотворений Мартынова, затем стал читать стихи Пастернака. Читал он хорошо, грамотно, с душой. И. взаимно прочел ему стихи Есенина: «Я иду долиной», «Все живое особой метой», «Я спросил сегодня у менялы...» и одно стихотворение С. Щипачева «За окном синел далекий лес».

После чтения беседа продолжалась. Шаламов говорил: «Стихов много, а поэтов мало. Выше всех я ценю Твардовского. Вы знаете, что он сейчас не у дел. Его проработали и сняли с поста гл. редактора «Нового мира»[1]. Сняли ни за что. Читал я статьи Померанцева и Лифшица[2]. Ничего там страшного нет. Хорошие, грамотные статьи. А «Дневник писателя» Мариэтты Шагинян я просто выбросил бы».

И. ответил, что он знаком с неудачами Твардовского, читал статью Лифшица, которая написана хлестко и остро. Шаламов перебил: «Это неважно, что не печатают хороших стихов. Их будут печатать и петь. Все, что написано кровью сердца, зазвучит. Есенин уже зазвучал, а в дальнейшем зазвучит еще больше. Начинает звучать большой поэт Блок, которого раньше крестили интеллигентом, символистом и декадентом. Теперь уже не говорят, что это певец «Прекрасной дамы», а что Блок большой талантливый поэт русского народа. Зазвучит М. Цветаева. Об Ахматовой я не говорю, потому что она уже стара. Жданов[3] в своем выступлении обрушился на ее старые стихи. Но ведь она же очень давно их писала. Ведь находятся же люди, которые не могут простить Пастернаку стихотворения о Керенском[4], написанное сорок лет назад. Вот оно, это коротенькое стихотворение». И Шаламов продекламировал стихотворение, которое восхваляет Керенского. Прочитав это стихотворение, Шаламов воскликнул: «Что же, собственно, здесь опасного?».

Затем Шаламов заговорил о К. Симонове. Симонова он не любит и говорит о нем так: «Симонова к поэзии нельзя допускать на орудийный выстрел».

Затем Шаламов сделал такое обобщение: «Возьмите 20-е годы. Какой расцвет был литературы. Все, что есть у нас лучшего, написано в эти годы. А сейчас ничего нет. Это подтвердил и Сурков на XX съезде. Он привел имена и названия 20-х годов. А сегодня пока обещания».

И. спросил: «Чем это объясняется?».

Шаламов ответил: «Объяснение этого явления известно. На одном совещании писателей один литератор сказал: «Жизнь была хорошая, а поэтому и произведения были хорошие». Сейчас мы переживаем колеблющееся, неустойчивое время. Неизвестно, что писать и как писать. Поэтому люди не пишут. Те, что пишут это чепуха. Те, которые пишут от души, не публикуют своих произведений, но их знают в рукописях».

Посмеялся Шаламов над юбилеем Достоевского. Он назвал этот юбилей вынужденным. Объяснил он так: «Достоевский — гениальнейший писатель находился в забвении. Весь мир его читал, а у нас его не читали. И вот у нас вынуждены были организовать юбилей, потому что читатель не мог относиться равнодушно к такому таланту. Любопытно, что в юбилейные дни «Литературная газета» поместила статью «Неизвестный Достоевский»[5]. Оказывается Достоевский еще не издан полностью. Как это можно!».


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: