А у Фомы этот рассказ вызвал какой-то непонятный ему огромный и щекочущий интерес к судьбе девочки, и юноша быстро спросил у приемщика:

- Что же он, барин-то этот, купил ее?

- Разумеется, нет! - укоризненно воскликнул приемщик.

- Ну и куда же ее девали?

- Нашлись добрые люди... пристроили...

- А-а! - протянул Фома и вдруг твердо и зло объявил: -Я бы этого мужика так вздул! Всю бы рожу ему разворотил! -и он показал приемщику большой, крепко сжатый кулак.

- За что? - болезненно громко вскричал приемщик, срывая с носа очки.

- Разве это можно -человека продавать?..

- Дико это, я согласен, но...

- Да еще -девушку! Я б ему дал десять рублей! Приемщик безнадежно махнул рукой и замолчал. Его жест смутил Фому, он поднялся из-за стола и, отойдя к перилам, стал смотреть на палубу баржи, покрытую бойко работавшей толпой людей. Шум опьянял его, и то смутное, что бродило в его душе, определилось в могучее желание самому работать, иметь сказочную силу, огромные плечи и сразу положить на них сотню мешков ржи, чтоб все удивились ему...

- Шевелись -живее! -звучно крикнул он вниз. Несколько голов поднялось к нему, мелькнули пред ним какие-то лица, и одно из них, - лицо женщины с черными . глазами,-- ласково и заманчиво улыбнулось ему. От этой улыбки у него в груди что-то вспыхнуло и горячей волной полилось по жилам. Он оторвался от перил и снова подошел к столу, чувствуя, что щеки у него горят.

- Слушайте! - обратился к нему приемщик. - Телеграфируйте вы вашему отцу, - пусть он сбросит сколько-нибудь зерна на утечку! Вы посмотрите, сколько сорится, - а ведь тут каждый фунт дорог! Надо же это понимать!.. Ну уж папаша у вас...-кончил он с едкой гримасой.

- Сколько сбросить? -пренебрежительно и с удалью спросил Фома...- Желаете сто пуд? Двести?

- Это, - благодарю вас! - смущенно и радостно вскричал приемщик...-Если вы имеете право...

- Я - хозяин! - твердо сказал Фома. А про отца вы не можете так говорить -и корчить рожи!..

- Извините! И... я не сомневаюсь в ваших полномочиях... искренно благодарю вас... и вашего папашу от лица всех этих людей...

Ефим опасливо смотрел на молодого хозяина и, оттопырив губы, почмокивал ими, а хозяин с гордым лицом слушал быструю речь приемщика, крепко пожимавшего ему руку.

- Двести! Это -по-русски, молодой человек! Вот я сейчас и объявлю мужичкам о вашем подарке. Вы увидите, как они будут благодарны...

И он громко крикнул вниз:

- Ребята! Вот хозяин жертвует двести пудов...

-- Триста! - перебил его Фома.

- Триста пудов... Спасибо! Триста пудов зерна, ребята!

Но эффект получился слабый. Мужики подняли головы кверху и молча снова опустили их, принявшись за работу. Несколько голосов нерешительно и как бы нехотя проговорили:

- Спасибо... Дай тебе господи... Покорнейше благодарим...

А кто-то весело и пренебрежительно крикнул:

- Это что! А вот ежели бы водчонки по стакашку... была бы милость -правильная! А хлеб не нам -он земству...

- Эх! Они не понимают! - смущенно воскликнул приемщик. - Вот я пойду объясню им...

Он исчез. Но Фому не интересовало отношение мужиков к его подарку: он видел, что черные глаза румяной женщины смотрят на него так странно и приятно. Они благодарили его, лаская, звали к себе, и, кроме их, он ничего не видал. Эта женщина была одета по-городскому - в башмаки, в ситцевую кофту, и ее черные волосы были повязаны каким-то особенным платочком. Высокая и гибкая, она, сидя на куче дров, чинила мешки, проворно двигая руками, голыми до локтей, и всё улыбалась Фоме.

- Фома Игнатьич! -слышал он укоризненный голос Ефима. - Больно уж ты форснул широко... ну, хоть бы пудов полсотни! А то -на -ко! Так что- смотри, как бы нам с тобой не попало по горбам за это...

- Отстань! - кратко сказал Фома.

- Мне что? Я молчу... Но как ты еще молод, а мне сказано "следи!" -то за недосмотр мне и попадет в рыло...

- Я скажу отцу...-сказал Фома.

- Мне -бог с тобой... ты тут хозяин...

- Отвяжись, Ефим!..

Ефим вздохнул и замолчал. А Фома смотрел на женщину и думал:

"Вот бы такую продавать привели... ко мне".

Сердце его учащенно билось. Будучи еще чистым физически, он уже знал, из разговоров, тайны интимных отношений мужчины к женщине. Он знал их под грубыми и зазорными словами, эти слова возбуждали в нем неприятное, но жгучее любопытство; его воображение упорно работало, но все-таки он не мог представить себе всего этого в образах, понятных ему. В душе он не верил, что отношения мужчины к женщине так просты и грубы, как о них рассказывают. Когда же, смеясь над ним, его уверяли, что -они именно таковы и не могут быть иными, он глуповато и смущенно улыбался, но все-таки думал, что не для всех людей .сношения с женщиной обязательны в таком постыдной форме: и что, наверное, есть что-нибудь более чистое, менее грубое и обидное для человека.

Теперь, любуясь на черноглазую работницу, Фома ясно ощущал именно грубое влечение к ней, - это было стыдно, страшно. А Ефим, стоя рядом, увещевающе говорил ему:

- Вот ты теперь смотришь на бабу, - так что не могу я молчать... Она тебе неизвестна, но как она --подмигивает, то ты по молодости такого натворишь тут, при твоем характере, что мы отсюда пешком по берегу пойдем... да еще ладно, ежели у вас штаны целы останутся...

- Что тебе надо? - спросил Фома, красный от смущения.

- Мне - ничего не надо... А тебе - надо меня слушать... По бабьим делам я вполне могу быть учителем... С бабой надо очень просто поступать - бутылку водки ей, закусить чего-нибудь, потом пару пива поставь и опосля всего деньгами дай двугривенный. За эту цену она тебе всю свою любовь окажет как нельзя лучше...

- Врешь ты все! - тихо сказал Фома.

- Я-то вру? Как же я могу врать, ежели я эту штуку, может, до ста раз проделывал? Так что -ты вот поручи мне с ней дело вести... а? Я тебе с ней знакомство скручу...

-- Хорошо...-сказал Фома, чувствуя, что ему тяжело дышать и что-то давит ему горло...

- Ну вот... вечером я ее и приведу... Вплоть до вечера Фома ходил отуманенный, не замечая почтительных и заискивающих взглядов, которыми смотрели на него мужики. Ему было жутко, он чувствовал себя виновным пред кем-то, и всем, кто обращался к нему, отвечал приниженно ласково, точно извиняясь.

Вечером рабочие, собравшись на берегу у большого, яркого костра, стали варить ужин. Отблеск костра упал на реку красными и желтыми пятнами, они трепетали на спокойной воде и на стеклах окон рубки парохода, где сидел Фома в углу на диване. Он завесил окна и не зажег огня; слабый свет костра, проникая сквозь занавески, лег на стол, стену и дрожал, становясь то ярче, то ослабевая. Было тихо, только с берега доносились неясные звуки говора, да река чуть слышно плескалась о борта парохода. Фоме казалось, что в темноте, около него, кто-то притаился и подсматривает за ним... Вот -идут по сходням торопливо, тяжелыми шагами, - доски сходень звучно и сердито хлюпают о воду... Фома слышит смех и пониженный голос у двери рубки...

"Не надо!" - хотел крикнуть Фома.

Он уже встал - но дверь в рубку отворилась, фигура высокой женщины встала на пороге и, бесшумно притворив за собою дверь, негромко проговорила:

- Батюшки, темно как! Есть тут живой-то кто-нибудь?

- Есть...- тихо ответил Фома.

- Ну так, - здравствуйте!..

И женщина осторожно подвинулась вперед.

- Вот я... зажгу огонь! -прерывающимся голосом пообещал Фома и, опустившись на диван, снова прижался в угол.

- Да ничего и так... присмотришься, так и в темноте видно...

-- Садитесь, - сказал Фома.

- Сядем...

Она села на диван в двух шагах от него. Фома видел блеск ее глаз, улыбку ее губ. Ему показалось, что она улыбается не так, как давеча улыбалась, а иначе- жалобно, невесело. Эта улыбка ободрила его, ему стало легче дышать при виде этих глаз, которые, встретившись с его глазами, вдруг потупились. Но он не знал, о чем говорить с этой женщиной, и они оба молчали, молчанием тяжелым и неловким... Заговорила она: