- Гулял... была одна на пароходе... От Перми до Казани вез ее...

- Ну...- Игнат тяжело вздохнул и, насупившись, сказал: -Рано опоганился...

- Мне двадцать лет... А ты говорил, что в твое время пятнадцатилетних парнишек женили...-смущенно возразил ему сын.

- То -женили... Ну, ладно, будет про это говорить... Ну, повелся с бабой, - что же? Баба - как оспа, без нее не проживешь... А мне лицемерить не приходится... я раньше твоего начал к бабам льнуть... Однако соблюдай с ними осторожность...

Игнат задумался и долго молчал, сидя неподвижно, низко склонив голову.

- Вот что, Фома, - вновь заговорил он сурово и твердо, - скоро я помру... Стар. В груди у меня теснит, дышать мне тяжело... помру... Тогда всё дело на тебя ляжет... Ну, сначала крестный поможет тебе - слушай его! Начал ты... не худо, всё обделал как следует, вожжи в руках крепко держал... Дай бог и впредь так же... Знай вот что: дело - зверь живой и сильный, править им нужно умеючи, взнуздывать надо крепко, а то оно тебя одолеет... Старайся стоять выше дела... так поставь себя, чтоб всё оно у тебя под ногами было, на виду, чтоб каждый малый гвоздик в нем виден был тебе...

Фома Смотрел на широкую грудь отца, слушал его густой голос и думал про себя:

"Ну, не скоро ты помрешь!"

Эта мысль была приятна ему и возбуждала в нем доброе, горячее чувство к отцу.

- Крестного держись... у него ума в башке -на весь город хватит! Он только храбрости лишен, а то- быть бы ему высоко. Да, - так, говорю, недолго мне жить осталось... По-настоящему, пора бы готовиться к смерти... Бросить бы всё, да поговеть, да позаботиться, чтоб люди меня добром вспомянули...

- Вспомянут! -уверенно сказал Фома.

- Было бы за что...

- А ночлежный-то дом?

Игнат взглянул на сына и засмеялся. .- Сказал Яков-то, успел! Ругал, чай, меня?

- Было немножко, -улыбнулся Фома.

- Ну, еще бы! Али я его не знаю?

- Он насчет этого так говорил, точно его деньги-то...

Игнат откинулся на спинку кресла и расхохотался еще сильнее.

- Ах старый ворон, а? Это ты верно... Для него что свои деньги, что мои всё едино ,- вот он и дрожит... Цель есть у него, лысого... Ну-ка скажи какая?

Фома подумал и сказал:

- Не знаю...

- Э! Соединить он деньги-то хочет...

- Как это?

- Да ну, догадайся!..

Фома посмотрел на отца и - догадался. Лицо его потемнело, он привстал с кресла, решительно сказав:

- Нет, я не хочу! Я на ней не женюсь!

- О? Что так? Девка здоровая, неглупая, одна у отца...

- А Тарас? Пропащий-то?

- Пропащий - пропал, о нем, стало быть, и речь вести не стоит... Есть духовная, и в ней сказано: "Все мое движимое и недвижимое - дочери моей Любови..." А насчет того, что сестра она тебе крестовая, -обладим...

- Всё равно, - твердо сказал Фома, - я на ней не женюсь!

- Ну, об этом рано говорить... Однако - что эта она как не по душе тебе?

- Не люблю этаких...

- Та -ак! Ах ты, скажите, пожалуйста! Какие же вам, сударь, больше по вкусу?..

- Которые попроще... Она там с гимназистами да с книжками... ученая стала!.. Смеяться будет надо мной...- взволнованно говорил Фома.

- Это, положим, верно, - бойка она - не в меру... Но это - пустое дело! Всякая ржавчина очищается, ежели руки приложить... А крестный твой - умный старик... Житье его было спокойное, сидячее, ну, он, сидя на одном-то месте, и думал обо всем... его, брат, стоит послушать, он во всяком житейском деле изнанку видит... Он у нас - ристократ - от матушки Екатерины! Много об себе понимает... И как род его искоренился в Тарасе, то он и решил -тебя на место Тараса поставить, чувствуешь?

- Нет, уж я сам себе место выберу, - упрямо сказал Фома.

- Глуп еще ты...- усмехнулся отец. Их разговор был прерван приездом тетки Анфисы...

- Фомущка! Приехал...- кричала она где-то за дверями. Фома встал и пошел навстречу ей, ласково улыбаясь...

...Вновь жизнь его потекла медленно и однообразно. Сохранив по отношению к сыну тон добродушно насмешливый и поощрительный, отец в общем стал относиться к нему строже, ставя ему на вид каждую мелочь и всё чаще напоминая, что он воспитывал его свободно, ни в чем не стеснял, никогда не бил.

- Другие отцы вашего брата поленьями бьют, а я пальцем тебя не тронул!

- Видно, не за что было, - спокойно заявил однажды Фома.

Игнат рассердился на сына за эти слова и тон.

- Поговори!- зарычал он. -Набрался храбрости под мягкой-то рукой... На всякое слово ответ находишь. Смотри - рука моя хоть и мягкая была, но еще так сжать может, что у тебя из пяток слезы брызнут!.. Скоро ты вырос - как гриб-поганка, чуть от земли поднялся, а уж воняешь...

- За что ты сердишься на меня? - недоуменно спросил Фома отца, когда тот был в добром настроении...

- А ты не можешь стерпеть, когда отец ворчит на тебя... в спор сейчас лезешь!..

- Да ведь обидно... Я хуже не стал... вижу я ведь, как вон другие в мои лета живут...

- Не отвалится у тебя голова, ежели я ругну тебя иной раз... А ругаюсь потому что вижу в тебе что-то не мое... Что оно -не знаю, а вижу-есть... И вредное оно тебе...

Эти слова отца заставили Фому глубоко задуматься. Он сам чувствовал в себе что-то особенное, отличавшее его от сверстников, но тоже не мог понять - что это такое? И подозрительно следил за собой...

Ему нравилось бывать на бирже, в шуме и говоре солидных людей, совершавших тысячные дела; ему льстило почтение, с которым здоровались, разговаривали с ним, Фомой Гордеевым, менее богатые промысловые люди. Он чувствовал себя счастливым и гордым, если порой ему удавалось распорядиться за свой страх чем-нибудь в отцовском деле и заслужить одобрительную усмешку отца. В нем было много честолюбивого стремления - казаться взрослым и деловым человеком, но жил он одиноко, как раньше, и не чувствовал стремления иметь друзей, хотя каждый день встречался со многими из детей купцов, сверстниками своими. Не раз они приглашали его покутить, но он грубовато и пренебрежительно отказывался от приглашений и даже посмеивался:

- Боюсь... Узнают отцы ваши про эти кутежи, да как бить вас станут, пожалуй, и мне от них попадет по шее...

Ему не нравилось в них то, что они кутят и развратничают тихонько от отцов, на деньги, украденные из отцовских касс или взятые под долгосрочные векселя и большие проценты. Они тоже не любили его за эту сдержанность, в которой чувствовали гордость, обидную им.

Он часто вспоминал Палагею, и сначала ему было тоскливо, когда образ ее вспыхивал в его воображении... Но время шло, стирало понемногу яркие краски с этой женщины, и незаметно для него место в мечтах его заняла маленькая, ангелоподобная Медынская. Она почти каждое воскресенье заезжала к Игнату с различными просьбами, в общем имевшими одну цель, -ускорить постройку ночлежного дома. В ее присутствии Фома чувствовал себя неуклюжим, огромным, тяжелым; это обижало его, и он густо краснел под ласковым взглядом больших глаз Софьи Павловны. Он замечал, что каждый раз, когда она смотрела на него, глаза ее темнели, а верхняя губа вздрагивала и чуть-чуть приподнималась кверху, обнажая крошечные белые зубы. Это всегда пугало его. Отец, подметив его взгляды на Медынскую, сказал ему:

- Ты не очень пяль глаза-то на эту рожицу. Она, смотри, -как березовый уголь: снаружи он бывает такой же вот скромный, гладкий, темненький, - кажись, совсем холодный, - а возьми в руку, - ожгет...

Медынская не возбуждала в юноше чувственного влечения, в ней не было ничего похожего на Палагею, и вообще она была непонятна ему. Он знал, что про нее рассказывают зазорно, но этому не верил. Однако он изменил отношение к ней, когда увидал ее в коляске сидящей рядом с толстым барином в серой шляпе и с длинными косичками волос на плечах. Лицо у него было, как пузырь, - красное, надутое; ни усов, ни бороды не было на нем, и весь этот человек был похож на переодетую женщину... Фоме сказали, что это ее муж... Тогда в нем вспыхнули темные и противоречивые чувства: ему захотелось обидеть архитектора, и в то же время он почувствовал зависть и уважение к нему. Медынская показалась менее красивой и более доступной; ему стало жаль ее, и все-таки он злорадно подумал: