- Ничего не дам, пускай сами добиваются...- ответил Фома, зная, что этими словами он еще больше рассердит ее.

Сила ее упреков невольно заставляла Фому внимательно слушать ее злые речи; он чувствовал в них смысл. Он даже подвинулся ближе к ней, но, негодующая и гневная, она отвернулась от него и замолчала.

На улице еще было светло, и на ветвях лип пред окнами лежал отблеск заката, но комната уже наполнилась сумраком. Огромный маятник каждую секунду выглядывал из-за стекла футляра часов и, тускло блеснув, с глухим, усталым звуком прятался то вправо, то влево. Люба встала и зажгла лампу, висевшую над столом. Лицо девушки было бледно и сурово.

- Накинулась ты на меня, - сдержанно заговорил Фома, - чего ради? Непонятно...

- Не хочу я с тобой говорить! - сердито ответила Люба.

- Дело твое... Но все-таки... чем же я провинился?

- Пойми, душно мне! Тесно мне... Ведь разве это жизнь? Разве так живут? Кто я? Приживалка у отца... держат меня для хозяйства... потом замуж! Опять хозяйство...

- А я тут при чем? - спросил Фома

- Ты - не лучше других...

- И за то виноват пред тобой?

- Ты должен желать быть лучше...

- Да разве я этого не желаю?! -воскликнул Фома.

Девушка хотела что-то сказать ему, но в это время где-то задребезжал звонок, и она, откинувшись на спинку стула, вполголоса сказала:

- Отец...

- Ну, хоть и подождал бы он, так не огорчил, - сказал Фома. -Хотелось мне еще тебя послушать... больно уж любопытно...

- А! Детишки мои, сизы голуби! -воскликнул Яков Тарасович, являясь в дверях. - Чаек пьете? Налей-ка мне, Любава!

Сладко улыбаясь и потирая руки, он сел рядом с Фомой и, игриво толкнув его в бок, спросил:

- О чем больше ворковали?

- Так, о пустяках разных, - ответила Люба.

- Да разве я тебя спрашиваю? - искривив лицо, сказал ей отец. - Ты себе сиди, помалкивай у своего бабьего дела...

- Про обед рассказывал я ей, - перебил Фома речь крестного.

- Ага! Та -ак... Ну, и я буду говорить про обед... Наблюдал я за тобой давеча... неразумно ты держишь себя!

- То есть как? - спросил Фома, недовольно хмуря брови.

- То есть так-таки просто неразумно, да и всё тут. Говорит, например, с тобою губернатор, а ты молчишь...

- Что же я ему скажу? Он говорит, что потерять отца-несчастье... ну, я знаю это!.. А что же ему сказать?

- "Так как оно мне от господа послано, то я, ваше превосходительство, не ропщу..." Так бы сказал или что другое в этом духе... Губернаторы, братец ты мой, смирение в человеке любят.

- Что же мне -овцой на него глядеть? -усмехнулся Фома.

- Овцой ты глядел, - этого не надо... А надо ни овцой, ни волком, а так -этак- разыграть пред ним: "Вы наши папаши, мы ваши детишки..." - он сейчас и обмякнет.

- Это зачем же?

- А на всякий случай... Губернатор - он, брат, всегда куда-нибудь годится.

- Чему вы его учите, папаша! - тихо и негодующе сказала Люба.

- А чему?

- Лакейничать...

- Врешь, ученая дура! Политике я учу, а не лакейству, политике жизни... Ты вот что - ты удались! Отыди от зла... и сотвори нам закуску. С богом!

Люба быстро встала и, бросив полотенце из рук на спинку стула, ушла... Отец, сощурив глаза, посмотрел ей вслед, побарабанил пальцами по столу и заговорил:

- Буду я тебя, Фома, учить. Самую настоящую, верную науку философию преподам я тебе... и ежели ты ее поймешь - будешь жить без ошибок.

Фома взглянул, как двигаются морщины на лбу старика, и они ему показались похожими на строчки славянской печати.

- Прежде всего, Фома, уж ежели ты живешь на сей земле, то обязан надо всем происходящим вокруг тебя думать. Зачем? А дабы от неразумия твоего не .потерпеть тебе и не мог ты повредить людям по глупости твоей. Теперь: у каждого человеческого дела два лица, Фома. Одно на виду у всех - это фальшивое, другое спрятано -оно-то и есть настоящее. Его и нужно уметь найти, дабы понять смысл дела... Вот, к примеру, дома ночлежные, трудолюбивые, богадельни и прочие такие учреждения. Сообрази -на что они?

- Чего же соображать? -скучно сказал Фома. - Известно всем, для чего... для бедных, немощных.

- Эх, брат! Иногда всем бывает известно, что такой-то человек мошенник и подлец, а все-таки все его зовут Иваном иль Петром и величают по батюшке, а не по матушке...

- Это вы к чему?

- А всё к делу... Так вот, говоришь ты, что дома эти для бедных, нищих, стало быть, - во исполнение Христовой заповеди... Ладно! А кто есть нищий? Нищий есть человек, вынужденный судьбой напоминать нам о Христе, он брат Христов, он колокол господень и звонит в жизни для того, чтоб будить совесть нашу, тревожить сытость плоти человеческой... Он стоит под окном и поет: "Христа ра -ади!" и тем пением напоминает нам о Христе, о святом его завете помогать ближнему... Но люди так жизнь свою устроили, что по Христову учению совсем им невозможно поступать, и стал для нас Иисус Христос совсем лишний. Не единожды, а может, сто тысяч раз отдавали мы его на пропятие, но всё не можем изгнать его из жизни, зане братия его нищая поет на улицах имя его и напоминает нам о нем... И вот ныне придумали мы: запереть нищих в дома такие особые и чтоб не ходили они по улицам, не будили бы нашей совести.

- Ло -овко!- изумленно прошептал Фома, во все глаза глядя на крестного.

- Aга! - воскликнул Маякин, и глазки его сверкали торжеством.

- Как же это отец -то -не догадался? -беспокойно спросил Фома.

- Ты погоди! Ты еще послушай, дальше -то -хуже будет! Придумали мы запирать их в дома разные и, чтоб не дорого было содержать их там, работать заставили их, стареньких да увечных... И милостыню подавать не нужно теперь, и, убравши с улиц отрепышей разных, не видим мы лютой их скорби и бедности, а потому можем думать, что все люди на земле сыты, обуты, одеты... Вот они к чему, дома эти разные, для скрытия правды они... для изгнания Христа из жизни нашей. Ясно ли?

- Да -а! -сказал Фома, отуманенный ловкой речью старика.

- И еще не всё тут... еще не до дна лужа вычерпана! - воскликнул Маякин, одушевленно взмахивая рукой в воздухе.

Морщины на лице его играли; длинный, хищный нос вздрагивал, и голос дребезжал нотами какого-то азарта и умиления.

- Теперь поглядим на это дело с другого бока. Кто больше всех в пользу бедных жертвует на все эти дома, приюты, богадельни? Жертвуют богатые люди, купечество наше... Хорошо-с! А кто жизнью командует и устраивает ее? Дворяне, чиновники и всякие другие - не наши люди... От них и законы, и газеты, и науки - всё от них. Раньше они были помещиками, теперь земля из-под них выдернута, они на службу пошли... А кто, по нынешним дням, самые сильные люди? Купец в государстве первая сила, потому что с ним - миллионы! Так ли?

- Так! -согласился Фома, желая скорее услышать то недоговоренное, что сверкало уже в глазах крестного.

- Так вот ты и понимай, -раздельно и внушительно продолжал старик, - жизнь устраивали не мы, купцы, и в устройстве ее и до сего дня голоса не имеем, рук приложить к ней не можем. Жизнь устроили другие, они и развели в ней паршь всякую, лентяев этих, несчастненьких, убогеньких, а коли они ее развели, они жизнь засорили, они ее испортили - им, по -божьи рассуждая, и чистить ее надлежит! Но чистим ее -мы, на бедных жертвуем -мы, призираем их -мы... Рассуди же ты, пожалуйста: зачем нам на чужое рубище заплаты нашивать, ежели не мы его изодрали? Зачем нам дом чинить, ежели не мы в нем жили и не наш он есть? Не умнее ли это будет, ежели мы станем к сторонке и будем до поры до времени стоять да смотреть, как всякая гниль плодится и чужого нам человека душит? Ему с ней не сладить, - средств у него нет. Он к нам и обратится, скажет: "Пожалуйте, господа, помогите!" А мы ему: "Позвольте нам простору для работы! Включите нас в строители оной самой жизни!" И как только он нас включит - тогда-то мы и должны будем единым махом очистить жизнь от всякой скверны и разных лишков. Тогда государь император воочию узрит светлыми очами, кто есть его верные слуги и сколько они в бездействии рук ума в себе накопили... Понял?