- Я - купец! - строго сказал Игнат, но, подумав, добродушно улыбнулся и добавил: - А ты - дурашка!.. Я хлебом торгую, пароходами работаю, -видал "Ермака"? Ну вот, это мой пароход... И твой...
- Больно большой он...-со вздохом сказал Фома.
- Ну, я куплю тебе маленький, докуда ты сам маленький, - ладно?
- Ладно! - согласился Фома, но, задумчиво помолчав, вновь с сожалением протянул: -А я думал, что ты то- о- же разбойник...
- Я тебе говорю - торговец я! - внушительно повторил Игнат, и в его взгляде на разочарованное лицо сына было что-то недовольное, почти боязливое...
- Как дедушка Федор, калачник? - подумав спросил Фома.
- Ну вот, как он... только богаче я, денег у меня больше, чем у Федора...
- Много денег?
- Ну... и еще больше бывает...
- Сколько у тебя бочек?
- Чего?
- Денег-то?
-- Дурашка! Разве деньги бочками меряют?
- А как же? - оживленно воскликнул Фома и, обратив к отцу свое лицо, стал торопливо говорить ему: -Вон в один город приехал разбойник Максимка и у одного там, богатого, двенадцать бочек деньгами насыпал... да разного серебра, да церковь ограбил... а одного человека саблей зарубил и с колокольни сбросил... он, человек-то, в набат бить начал...
- Это тебе тетка, что ли, рассказала? - спросил Игнат, любуясь оживлением сына.
- Она, а что?
- Ничего! - смеясь, сказал Игнат. - То-то ты и отца в разбойники произвел...
- А может, ты был давно когда? - опять возвратился Фома к своей теме, и по лицу его было видно, что он очень хотел бы услышать утвердительный ответ.
- Не был я... брось это...
- Не был?
- Ну, говорю ведь -не был! Экой ты какой... Разве хорошо -разбойником быть? Они... грешники все, разбойники-то. В бога не веруют... церкви грабят... их проклинают вон, в церквах-то... Н- да... А вот что, сынок, - учиться тебе надо! Пора, брат, уж... Начинай-ка с богом. Зиму-то проучишься, а по весне я тебя в путину на Волгу с собой возьму...
- В училище буду ходить? - робко спросил Фома.
- Сперва дома с теткой поучишься... И скоро мальчик с утра садился за стол и, водя пальцем по славянской азбуке, повторял за теткой: .,
-Аз... буки... веди...
Когда дошли до -бра, вра, гра, дра, мальчик долго не мог без смеха читать эти слоги. Эта мудрость давалась Фоме легко, я вот он уже читает первый псалом первой кафизмы Псалтиря:
- "Бла -жен му -ж... иже не иде на... со -вет не -че -сти -вых..."
- Так, миленький, так! Так, Фомушка, верно! - умиленно вторит ему тетка, восхищенная его успехами...
- Молодец Фома! - серьезно говорил Игнат, осведомляясь об успехе сына...-Едем весной в Acтpaхань, а с осени- в училище тебя!
Жизнь мальчика катилась вперед, как шар под уклон. Будучи его учителем, тетка была и товарищем его игр. Приходила Люба Маякина, и при них старуха весело превращалась в такое же дитя, как и они. Играли в прятки, в жмурки; детям было смешно и приятно видеть, как Анфиса с завязанными платком глазами, разведя широко руки, осторожно выступала по комнате и "все-таки натыкалась на стулья и столы или как она, ища их, лазала по разным укромным уголкам, приговаривая:
- Ах, мошенники... Ах, разбойники... где это они тут забились?
Солнце ласково и радостно светило ветхому, изношенному телу, сохранившему в себе юную душу, старой жизни, украшавшей, по мере сил и уменья, жизненный путь детям...
Игнат рано утром уезжал на биржу, иногда не являлся вплоть до вечера, вечером он ездил в думу, в гости или еще куда-нибудь. Иногда он являлся домой пьяный, - сначала Фома в таких случаях бегал от него и прятался, потом привык, находя, что пьяный отец даже лучше, чем трезвый: и ласковее, и проще, и немножко смешной. Если это случалось ночью - мальчик всегда просыпался от его трубного голоса:
- Анфиса -а! Сестра родная! Допусти ты меня к сыну, - к наследнику - допу -усти!
А тетка уговаривала его укоризненным, плачущим голосом:
- Иди, иди, дрыхни, знай, леший ты, окаянный! Ишь назюзился! Седой ведь уж ты...
- Анфиса! Сына я могу видеть? Одним глазом?..
- Чтоб у тебя лопнули оба от пьянства твоего... Фома знал, что тетка не пустит отца, и снова засыпал под шум их голосов. Когда ж Игнат являлся пьяный днем - его огромные лапы тотчас хватали сына, и с пьяным, счастливым смехом отец носил Фому по комнатам и спрашивал его:
- Фомка! Чего хочешь? Говори! Гостинцев? Игрушек? Проси, ну! Потому ты знай, нет тебе ничего на свете, чего я не куплю. У меня - миллён! И еще больше будет! Понял? Всё твое!
И вдруг восторг его гас, как гаснет свеча от сильного порыва ветра. Пьяное лицо вздрагивало, глаза, краснея, наливались слезами, и губы растягивались в пугливую улыбку.
- Анфиса! Ежели он помрет - что я тогда сделаю? И вслед за этими словами бешенство овладевало им.
- Сожгу всё! - ревел он, дико уставившись глазами куда-нибудь в темный угол комнаты. - Истреблю! Порохом взорву!
- Бу -у -дет, безобразная ты образина! Али ты младенца напугать хочешь? Али, чтобы захворал он, желаешь? - причитала Анфиса, и этого было достаточно, чтоб Игнат поспешно исчезал, бормоча:
- Ну -ну-ну! Иду, иду... Ты только не кричи! Не пугай его...
А если Фоме нездоровилось, отец его, бросая все свои дела, не уходил из дома и, надоедая сестре и сыну нелепыми вопросами и советами, хмурый, с боязнью в глазах, ходил по комнатам сам не свой и охал.
- Ты что бога-то гневишь? - говорила Анфиса. - Смотри, дойдет роптанье твое до господа, и накажет он тебя за жалобы твои на милость его к тебе...
- Эх, сестра! - вздыхал Игнат. - Ты пойми, - ведь ежели что - вся жизнь моя рушится! Для чего жил?.. Неизвестно...
Подобные сцены и резкие переходы отца от одного настроения к другому сначала пугали мальчика, но он скоро привык к ним и, видя в окно отца, тяжело вылезавшего из саней, равнодушно говорил:
- Тетя! Опять пьяный приехал тятька-то.
Пришла весна - и, исполняя свое обещание, Игнат взял сына с собой на пароход, и вот пред Фомой развернулась новая жизнь.
Быстро несется вниз по течению красивый и сильный "Ермак", буксирный пароход купца Гордеева, и по оба бока его медленно движутся навстречу ему берега Волги, - левый, весь облитый солнцем, стелется вплоть до края небес, как пышный зеленый ковер, а правый взмахнул к небу кручи свои, поросшие лесом, и замер в суровом покое.
Между ними величаво простерлась широкогрудая река, бесшумно, торжественно и неторопливо текут ее воды; горный берег отражается в них черной тенью, а с левой стороны ее украшают золотом и зеленым бархатом песчаные каймы отмелей, широкие луга. То тут, то там, по горе и в лугах, являются селенья, солнце сверкает на стеклах окон изб и на парче соломенных крыш, сияют, в зелени деревьев, кресты церквей, лениво кружатся в воздухе серые крылья мельниц, дым из трубы завода вьется в небо. Толпы ребятишек в синих, красных и белых рубашках, стоя на берегу, провожают громкими криками пароход, разбудивший тишину на реке, из-под колес его к ногам детей бегут веселые волны. Вот куча ребят уселась в лодку, они спешно гребут на средину реки, чтоб покачаться на волнах. Из воды смотрят вершины деревьев, иногда целые купы их затоплены разливом и стоят среди волн, как острова. Откуда-то с берега тяжелым вздохом доносится заунывная песня:
- 0-э-о-о-eщo-o-разок!
Пароход обгоняет плоты, заплескивая их волной. Бревна ходуном ходят под ударами набежавших волн; плотовщики в синих рубахах, пошатываясь на ногах, смотрят на пароход, смеются и что-то кричат. Дородная красавица-беляна боком идет по реке; желтый тес, нагруженный на ней, блестит золотом и тускло отражается в мутной вешней воде. Пассажирский пароход идет навстречу и свистит -гулкое эхо свиста прячется в лесу, в ущельях горного берега, умирает там. По средине реки сшибаются волны двух судов, бьются о борта их, и суда покачиваются. На пологом склоне горного берега раскинуты зеленые ковры озими, бурые полосы земли под паром и черные - вспаханной под яровое. Птицы, маленькими точками, вьются над ними, ясно видны на голубом пологе неба; стадо пасется невдалеке, - издали оно кажется игрушечным; маленькая фигурка пастуха стоит, опираясь на падог, и смотрит на реку.