Поражает в мифе так называемого политического аналитика о Бахтине и другое. Даже если принять на веру версию Кургиняна, что Михаил Михайлович и его поклонники демонтировали культуру, вели "подкоп под Идеальное", то обязательно возникнет следующий вопрос: почему отсчёт "подкопа под Идеальное" с помощью смеха, загадочно именуемого "бахтинской смеховой культурой", ведётся с автора книги о Рабле?
Несомненно, что этот процесс демонтажа начался гораздо раньше. Александр Блок, например, на которого часто и всегда неудачно ссылается Кургинян, ещё в статье "Ирония" (1907) говорит о разрушительном смехе как распространённом явлении начала ХХ века. Характеризуя его, Блок точен и созвучен той русской традиции, о которой так хорошо говорит в своих статьях Сергей Аверинцев. Всё, что Кургинян клеймит в Бахтине-Рабле, Блок находит в дорогом Сергею Ервандовичу модернизме: и "беса смеха", и "дьявольское издевательство", и буйство, и кощунство… Блок, не разделяющий смех и иронию, главный результат воздействия этого разрушительного смеха, этой разлагающей иронии определяет предельно точно: "Перед лицом проклятой иронии – всё равно … : добро и зло, ясное небо и вонючая яма, Беатриче Данте и Недотыкомка Сологуба", "всё обезличено, всё обесчещено, всё – всё равно".
В контексте интересующей нас проблемы, думаю, важно и то, что Блок подобный смех-иронию определяет как болезнь индивидуализма. То есть, добавлю от себя, это болезнь обезбоженного человека, всё равно какой эпохи: античности, ренессанса, ХХ или ХХI веков. И в данном контексте напомню Кургиняну, что Аверинцев в работе "Бахтин и русское отношение к смеху" называет "народную смеховую культуру", или "смех", "одной из универсалий человеческой природы". Далее Сергей Сергеевич делает важное уточнение, которое позволяет понять многое: "Это явление, однако, по-разному окрашено в различных культурах…".
Вот эта национально-культурная "прописка" смеха у Кургиняна отсутствует, но намётки её есть у Блока. "Корректные" – в статье "Ирония", где он говорит о том, что "все мы пропитаны провокаторской иронией Гейне"; "некорректные" – в дневниковой записи от 17 октября 1912 года ("Хотели купить "Шиповник" … , но слишком он пропитан своим, дымовско-аверченко-жидовским – юмористическим" // Блок А. Дневник. – М., 1989). Так окружными путями мы вернулись к Бахтину и смеховой культуре…
Итак, в ответ на утверждение Кургиняна об уничтожающей Идеальное "бахтинской смеховой культуре", у человека, хотя бы чуть-чуть знающего историю русской литературы ХХ века, не может не возникнуть вопрос: почему же автор "фэнтези" о кризисе ни слова не говорит о еврейской смеховой культуре – неотъемлемой составляющей литературы, культуры, жизни в Российской империи, СССР и сегодняшней России? Как-то странно вы запамятовали, Сергей Ервандович, о бабелях, ильфах, войновичах и прочих сапгирах. Напомню, что ещё в 1974 году Олег Михайлов в книге "Верность", в главе об "одесской школе" поставил вопрос о качестве смеха и выделил два его типа: русский – "смех сквозь слёзы" и "одесский" – смех ради смеха, сытый смех, смех, унижающий, уничтожающий человека. Напомню и то, что Олег Михайлов – представитель "русской партии", которая, как уверяет нас Кургинян, хотела истребить в народном "ЯДРЕ души" серьёзное и вместе с "духовным гуру Бахтиным" готовила ад на земле. Для пущей убедительности театральный критик сей бред оформляет соответственно: "Русские, добро пожаловать в Ад!".
Не менее странно и другое: Кургинян, опирающийся в своих измышлениях о Бахтине и на Алексея Лосева, относящийся к нему с большим почтением, почему-то не вступает с философом в полемику по более принципиальным вопросам, которые являются определяющими в разговоре о проблеме и судьбе Идеального. То есть, думаю, что Сергей Ервандович должен был как-то отреагировать на известные высказывания Лосева или хотя бы на суждения философа, приведённые читателями сочинения Кургиняна в гостевой книге на сайте газеты "Завтра". Любое из этих высказываний, по сути, перечёркивает "Кризис и другие".
Вот только некоторые из них: "…Социализм, в сущности, есть синтез папства и либерального капитализма"; "Марксизм есть типичнейший иудаизм, переработанный возрожденческими методами; и то, что все основатели и главная масса продолжателей марксизма есть евреи, может только подтвердить это"; "Триада либерализма, социализма и анархизма предстаёт перед нами как таинственные судьбы каббалистической идеи и как постоянное нарастающее торжество Израиля. Большинство либералов, социалистов и анархистов совсем не знают и не догадываются, чью волю они творят".
Сергей Ервандович, вероятно, не только догадывается, но и знает, чью волю он творит…
Ещё одним деятелем, приближавшим ад для русских, разваливавшим Советский Союз, ведшим подкоп под Идеальное, был, по Кургиняну, Кожинов. В случае с ним Сергей Ервандович оперирует не работами Вадима Валериановича, а его интервью. Для аналитика такая странность характерна и отнесёмся к ней как к данности, высвечивающей исследовательские предпочтения Кургиняна. Показательно и то, что автор "эпопеи" создаёт образ Кожинова, отталкиваясь от одного интервью и беседы, которые состоялись за примерно полтора года и три месяца до смерти Вадима Валериановича. Нужно ли говорить о том, что любой человек в подобной ситуации может ошибиться, запамятовать?
Однако факты, приводимые Кожиновым, Кургиняном не подвергаются сомнению, проверке, они автоматически попадают в разряд достоверных. И более того, становятся краеугольными камнями, на которых вырастает ряд ключевых сюжетов и идей "фэнтези".
На уязвимость такого исследовательского подхода справедливо указывал сам Кожинов. Он в статье "Ещё несколько слов о Михаиле Бахтине" (которая, как и другие работы Вадима Валериановича о Бахтине и Лосеве, в "эпопее" Кургиняна не фигурирует) утверждал: "Н.К. Бонецкая наверняка штудировала эту книгу ("Проблемы поэтики Достоевского". – Ю.П.), однако ссылается она всё же не на неё, а на мемуарный (никогда не имеющий стопроцентной точности) пересказ, делая это явно для того, чтобы, так сказать, "поймать" М.М. Бахтина на якобы чуть ли не неожиданном для него самого "разоблачающем" приговоре…".
Эти слова в полной мере применимы и к характеристике работы С.Кургиняна "Кризис и другие". К чему приводит опора на мемуары, помноженная на авторский произвол в их трактовке, покажу на ключевых, сюжетообразующих эпизодах "эпопеи".
Мысль о Бахтине-антисемите неоднократно варьируется на протяжении всего повествования. Эта явно абсурдная, несправедливая оценка подпирается авторитетом Кожинова, который, по словам Кургиняна, "говорил о Бахтине как о своём "черносотенном", "антисемитском" гуру". Вот так одной фразой наносится сразу двойной удар по Михаилу Михайловичу и Вадиму Валериановичу.
Но в интервью, которое имеет в виду Сергей Ервандович, Кожинов говорит совсем о другом. Бахтин через Розанова разрушил представления Вадима Валериановича о том, что критиковать евреев нельзя и что такая критика есть антисемитизм. К тому же Кожинов не раз справедливо утверждал, что Бахтин в своих работах не выразил отношения к "пресловутой проблеме". И естественно, что нигде – ни в интервью, ни в публичных высказываниях, ни в статьях – Кожинов не называет Михаила Михайловича антисемитом. И если бы Кургинян стремился быть объективным, не выносил за пределы своей "эпопеи" то, что противоречит его версии, то он наверняка процитировал бы следующее высказывание Вадима Валериановича: "По мере того, как осваивалось их наследие (П.Флоренского, Л.Карсавина, А.Лосева и др. – Ю.П.), становилось известно, что они воспринимали пресловутый "еврейский вопрос" не так, как "положено", и их начали обвинять в "антисемитизме". Слово это в его истинном смысле означает принципиальное и, так сказать, априорное неприятие евреев как таковых, как этноса (что, безусловно, и безнравственно, и просто неразумно), но сие слово сплошь и рядом употребляют по адресу людей, которые принципиально высказались о тех или иных конкретных действиях и суждениях лиц еврейского происхождения, и приписывать им ненависть к целому этносу – грубейшая клевета".