Ранчо Кэрров, Темптэйшн, Техас. 1986

Коуди, силясь разглядеть что-нибудь в темноте сеновала, позвал тихонько:

— Рэгги? — и услышал заикающееся, приглушенное:

— Я… з-здесь…

Проворно вскарабкался по последним ступенькам лестницы, вмиг подлетел к копне сена, где, рыдая, лежала она, и опустился перед ней на колени.

— Милая, что ты, что случилось? — Он нежно заключил ее в объятия.

— Она их сожгла! — навзрыд плакала Рэгги, в бессильном горе сжимая кулаки у него на груди. — Все, все сожгла!

Коуди не стал задавать никаких вопросов — конечно же, он понял, о ком речь. «Она» — это Сьюзен Кэрр, свояченица Рэгги, жена сводного брата. Едва Коуди вошел в сарай и услышал, как наверху, на сеновале, рыдает Рэгги, все стало ясно в одно мгновение: между ней и Сьюзен произошла ссора. Часто, ох, слишком часто — он бы и не думал об этом, но попробуй не думай — заставал он так Рэгги: она заливалась горючими слезами после очередной стычки со Сьюзен.

— Что она сожгла? — мягко, осторожно спросил он.

— Все-все из маминого сундука! Ее портреты… ее свадебное платье… и… и то, в котором меня крестили…

Бедная девочка, она лишилась всего, что напоминало ей о матери… Коуди прижал ее к себе, и ему казалось — боль ее переливается ему в сердце, становится и его болью.

— Мне так жаль, Рэгги! Правда, очень, очень жаль!

— За что, за что она меня ненавидит? Почему? — беспомощно всхлипывала девушка, а сама так и льнула к нему.

— Не знаю, Рэгги… Откуда же мне знать… — бормотал он, пытаясь хоть как-то утешить ее.

Наконец слезы иссякли, и она затихла. Он уселся на разбросанном сене и привлек ее к себе на колени. Рэгги котенком свернулась на его теплой груди, впитывая его сочувствие, впитывая утешения, как много-много раз прежде.

— Ты — все, что у меня есть, Коуди! — Она дышала горячо, прерывисто.

Уж ему-то отлично известно, что такое одиночество. Одинокая звезда — так он называл себя. Коуди крепко обнял ее.

— Это не так, дорогая. У тебя есть Харли.

Она вырвалась из его объятий и опять заплакала, твердя между рыданиями:

— Нет! Нет! Никого, кроме тебя!

И вновь внезапно успокоилась, притаилась. Потом прыжком поднялась на ноги и по сену пошла к распахнутой в небо двери сеновала. Призрачный лунный свет обрисовывал ее фигуру, озарял лицо. Она стояла в дверном проеме сложив на груди руки и целую вечность, так показалось Коуди, молчала и вглядывалась в темноту. Подойти бы к ней, говорить, шептать слова утешения… Но сейчас она не поверит ни единому его слову, не воспримет ничего — слишком расстроена.

— Ты — все, что у меня есть, Коуди! — повторила она со вздохом.

Гнев ее прошел, но в голосе стояли не пролитые еще слезы — новые, другие.

— Да-да! И ты все, что мне нужно! Сделай меня своей, Коуди! — горячо прошептала она, повернувшись и протянув к нему руки.

Он встал, растерянный, восторженно глядя на нее, не сводя с нее глаз, — он боролся с собой, со своей тягой к ней, с желанием, призывал на помощь свою совесть, чувство ответственности.

— Рэгги, мы… не можем… не должны! Ты… ты сама не понимаешь, что говоришь. Тебе только семнадцать, подумай! Ты еще…

— Я — женщина! — Она с вызовом подняла подбородок и неверными, дрожащими пальцами расстегнула верхнюю пуговицу блузки. — И я знаю, чего хочу! Хочу и всегда хотела — тебя!

Коуди сделал к ней шаг — он обязан ее остановить! Но у него вырвалось лишь бессвязное бормотание:

— Рэгги… Рэгги… не смей, не надо…

Но она не обращала внимания на его жалкие попытки остановить ее и расстегивала пуговку за пуговкой, пока ее рука не пробежалась по всей длинной блузке. И вот блузка полетела на сено.

Коуди остановился — проглотив язык, остолбенев от зрелища ее обнаженной груди, полной и зрелой: как она поднимается и опускается с каждым глубоким, тяжелым вздохом в голубом луче лунного света, проникающего в дверь…

— Ну, скажи еще, что не хочешь меня! — дразнила его она, протягивая руку к молнии на джинсах. Не дожидаясь ответа, скинула легкие туфли, стянула джинсы, выпрямилась и гордо подняла голову. — Что же ты?! Попробуй, скажи, что не хочешь меня так же сильно, как я хочу тебя!

Коуди с трудом сглотнул, пытаясь облечь в слова ложь, которой она от него требовала, — и не сумел. Он хочет ее, и давно, уже второй год… Но он старше на целых три года, а значит, мудрее. Он властен над своими чувствами и желаниями. Он знает: надо подождать, пока она войдет в возраст, пока он сам сможет предложить ей побольше того, что у него есть сейчас. Почувствовав его колебания, Рэгги предприняла новую дерзость — сократила дистанцию между ними. Шагнула к нему и, глядя прямо в глаза, приложила руку к его груди.

— Я люблю тебя, Коуди! Скажи, что и ты любишь меня!

Он отчаянно пытался сохранить самообладание, остаться равнодушным, но ее пальцы прожгли путь к самому сердцу, смяли его решимость. Он обнял ее и прижал к себе. Разве мог он устоять?

— Я люблю тебя, Рэгги! Ты же знаешь, что люблю. Но мы не должны этого делать!

Она не слушала его, а только вскинула руки и обвила его шею.

— Сделай меня своей, Коуди! Пожалуйста! — молила она.

Капелька еще сохранявшегося самообладания испарилась от невыносимого, жгучего ощущения ее тела, прижавшегося к нему.

— О, Рэгги! — стонал он, все крепче сжимая ее в объятиях. — Мы не должны, не должны…

Но Рэгги заглушила его слова, прижавшись губами к его губам. Она страстно целовала его, единственным известным ей способом показывая: она жаждет, готова, решилась сделать окончательный шаг.

Голос разума и здравого смысла совсем уже слабо стучал у Коуди в висках. Нежные поцелуи в губы, сладкая боль в языке, пальчики, снующие по спине, — все постепенно лишало его способности здраво мыслить.

— Рэгги, Рэгги… давай… подождем…

Но она не слушала, а тянула его за собой на сено. Они катались, борясь с пуговицами на его рубашке, молнией джинсов… Наконец и он стал обнаженным, как она. Нависнув над ней, он смотрел, глубоко тронутый, уже распаленный, на ее нагую красоту, сердце его бешено стучало. С пылающими щеками, возбужденно блестевшими глазами, она потянулась к нему и припала горячим лицом к его груди.

Он понимал, что поступает опрометчиво, — нужно остановиться, пока не поздно… Но бессилен был сделать хоть что-то, кроме как все больше поддаваться желанию — оно возникло давно, много-много месяцев назад, все усиливаясь, и привело их к этому моменту. Поцелуи, сначала довольно невинные, изменились — оба с трудом дышали, загоревшись непреодолимым желанием!

Коуди мечтал об этом, даже молился, но ничто не подготовило его к тому, что происходило сейчас, к красоте Рэгги, — его Рэгги лежит под ним обнаженная, жар ее тела обжигает его, неотвратимо соблазняет… как она прижимается к нему… Прерывисто дыша, он щекотал ей языком рот, раздвигая коленями ее бедра и медленно, нежно склоняясь над ней. При первом прикосновении его напрягшегося мужского достоинства она со стоном выгнулась. Он немного приподнялся, шепнув:

— Тебе может быть немного больно. — Ведь для нее это первое испытание…

— Неважно, Коуди, пусть! — лепетала она. — Я хочу тебя! Всего тебя!

Снова наклонившись, он скользнул рукой между ее ногами, желая подготовить к тому, что должно произойти. Она дернулась под его прикосновением и застонала.

— О, Рэгги!.. — стонал и он, отчаянно пытаясь не выпустить из-под контроля тоненькую ниточку сознания: надо думать о ней, о ней…

Но Рэгги, разрушая его последнюю нерешительность, приподняла бедра, протянула к нему руки и… Издав при первом толчке тяжелый вздох, она вцепилась ногтями в его спину. В ужасе, что причинил ей боль, Коуди покрыл ее лицо горячими поцелуями.

— Прости, моя Рэгги! Я так боялся… я… я не хотел причинить тебе боль!

— Нет-нет! — Она отрицательно замотала головой. — Ты не причинил мне боли. Пожалуйста! — умоляла она о чем-то. — Ты только…