Виновен. Виновен как пить дать.

Так уговаривал себя Питер Скаттергуд, чуть ли не вслух споря сам с собой. Пора было возвращаться в зал суда, но и в спешке возвращения он, высокий брюнет в дорогом и солидном темном пальто, нет-нет да поглядывал вверх, на небо, ловя бледный полуденный свет, мерцавший и пробивавшийся между стенами новехоньких небоскребов. Останавливаться и глазеть не было времени. Питер убыстрил шаг, лавируя в толпе прохожих, и холодный ветерок скользнул ему за шиворот, несмотря на шерстяной шарф. Его ожидало очередное, леденящее кровь убийство на сексуальной почве, убийство предумышленное, первой степени. Размышлять тут было не о чем. Но так как убийство обозначало крайнюю степень человеческой ущемленности, напоминая ему, что сам он в людском сообществе находится на совершенно другом, противоположном его полюсе, размышлять над этим было даже приятно и открывало источник своеобразного мрачного удовлетворения, чем следовало воспользоваться – не так уж много вещей в последнее время могло вызвать у него удовлетворение.

Свернув за угол на Маркет-стрит, он сгорбился от порыва резкого январского ветра, вмиг охватившего холодом покрасневшее лицо. Еще квартал к востоку – и перед ним предстанет Ратуша, шесть сотен помещений, здание, воздвигавшееся три десятка лет, двадцатидвухфутовые стены, некогда самое высокое и вместительное из общественных сооружений Америки, с колоссальным памятником Уильяму Пенну, возвышающемуся на сорок восемь футов над землей. Еще школьником Питеру Ратуша внушала благоговение. И вот она перед ним: белый мрамор, посеревший от городской копоти и выхлопных газов, загаженные голубями карнизы, колонны и выступы, и все же величественное, потрясающее великолепием сооружение, центр городского самоуправления, средоточие верховной власти, вмещающее офисы мэра и его окружения – сборища продажных и недалеких бюрократов, раздираемый склоками Городской совет, службы социальной защиты, Верховный суд штата Пенсильвания, городское хозяйство и прочее, прочее, сорок девять судейских кабинетов, и, по уверениям Берджера, – а не было вещи, которую Берджер бы не знал, – даже каморка, где в течение рабочего дня можно было, не теряя даром времени, быстренько получить сеанс орального секса: девушка на табурете, пять минут, тридцать баксов. Но в последнее время здание Ратуши стало его раздражать – неприятны были все эти каменные изваяния на фасаде, злобно щерящиеся львы, изображение бородатого тирана в оконной нише на пятом этаже, мраморнощекие девы, задумчиво взирающие вниз с портиков. Он запретил себе смотреть на эти каменные рожи.

Перейдя улицу на зеленый свет, Питер прошел под арку, мимо нотариальной конторы и направился к лифтам четвертого этажа. Он работал теперь в 453-м зале суда, а судья Скарлетти, уж конечно, не преминет отчитать заместителя окружного прокурора за опоздание на послеобеденное заседание суда. Он миновал судейские кабинеты, комнаты присяжных и прочие помещения, распахнутые двери которых позволяли ему заглянуть внутрь и увидеть сонмища усталых секретарей и полки с порыжелыми папками дел по стенам до самого потолка. В залах царил полумрак подземелья – мелькали силуэты людей, выныривавших из тьмы в свет и обратно. Он кивал, молча раскланиваясь с другими юристами, местными полицейскими, судьями. Перед лифтами двое полицейских за деньги налогоплательщиков читали «Дейли ньюс». На четвертом этаже стояла группа людей с сине-желтыми значками присяжных. Они высокомерно поглядывали по сторонам, горделивые в своем мимолетном могуществе. Где-то лаяла одна из овчарок охраны. Этих собак Питер ненавидел – неестественно огромные, выученные наводить ужас бешеным сверканием своих желтых глаз и моментальным вонзанием клыков. Он прошел мимо комнаты детективов, ожидавших своей очереди давать показания. Эти тоже были сплошь огромны, выхолены, хорошо причесаны и упитанны. Они перебрасывались шуточками. В городской Ратуше все были хорошими знакомыми.

На скамье возле зала 453 сидел человек лет тридцати с лишним, с сигаретой во рту. Дым от сигареты терялся в дымном полумраке. Длинные вьющиеся патлы, куртка мотоциклиста, выпуклая грудь. Рослый. Питер признал в нем одного из старших братьев Робинсона, ответчика.

– Мистер прокурор, – хрипло проговорил мужчина. Он встал и быстро смерил взглядом сверху вниз серо-полосатый костюм Питера, купленный у «Братьев Брукс», его коричневый галстук и накрахмаленную белую рубашку. В двух шагах от них в дверях стояли двое полицейских.

– Чем могу служить?

– Вы здешний? – Мужчина кинул на пол сигарету. – Мне только узнать.

– Родился в Филадельфии, – сказал Питер, – и вырос здесь.

– А лет вам сколько?

– Тридцать один.

– Бред. Молокосос судит другого молокососа! – Он приблизился, видимо не испытывая ни малейшего страха. – Если моего брата признают виновным, что ему грозит?

– Пожизненное. Видимо, так.

– Но он совсем мальчишка. Спустите это дело на тормозах, слышите?

– Не мне решать, решает жюри присяжных.

– Но насколько он виноват – это ведь вы указываете!

Питер вспомнил убитую Джуди Уоррен и сколько часов ему пришлось потратить, утешая ее домашних, как он клялся расправиться с убийцей, как объяснял им, шаг за шагом, все этапы до безумия медленной судебной процедуры, начиная с обвинения и предварительных слушаний и до последнего судебного заседания. Уже несколько месяцев членов этой семьи питало и побуждало к действию их чудовищное горе. Им было не до тонкостей юридической стратегии. Люди эти жаждали справедливости, искупления содеянного против них. Левый большой палец Джуди был отрезан и засунут ей во влагалище.

– Вот это вы и собирались мне сказать? – холодно осведомился Питер.

Брат ответчика бросил взгляд на него, а затем улыбнулся:

– Нет. Я собирался послать вас к такой-то матери!

Отшатнувшись от него, Питер быстро прошел в зал, куда его впустил полицейский с металлоискателем. Знакомый сумрак зала, выцветшие ковровые дорожки, мигающий неверный свет, деревянные панели стен, увешанных портретами давно почивших судей, успокоили его. Секретарь суда Глэдис, толстая и чернокожая, подождала, пока он пройдет на место и поставит свой портфель.

– Мистер Скаттергуд, вам жена звонила, – строгим голосом сообщила она, складывая в сторонку документы. – Она, по-видимому, сердита на вас.

– Вы в курсе чего-то мне неизвестного, Глэдис?

– Не делайте из меня дурочку, мистер Скаттергуд. Она достойная женщина.

– Она оставила телефон?

– Да. Оставила.

– Ну, это уже другое дело. – Он взял из гладкой черной руки Глэдис розовую бумажку с номером и, сложив, положил к себе в карман. – А до начала, что мы такое, а, Глэдис?

Она недоуменно глядела на него:

– Лучше вы скажите, мистер Скаттергуд.

Мы недочеловеки или покойники, мысленно проговорил он. Нащупав пальцами бумажку в кармане, он подумал, не позвонить ли. Нет, беспокоиться о Дженис сейчас недосуг, недосуг размышлять и над тем, что еще в их браке рухнуло, рассыпавшись в прах. И опять эта боль в груди, тупая боль в подреберье. Доктор сказал, что это все от злоупотребления кофеином и чрезмерного перенапряжения. Боль невралгическая, даже кардиограмму делать не нужно, сердце у него как у быка, и анализ на холестерин – благоприятный, спасибо Глэдис за ее вегетарианскую еду.