– Питер!

– Ты всегда была сильнее меня, Дженис, – рассеянно пробормотал он.

– Ненавижу быть сильной! – Ее взгляд, скользнув мимо него, устремился к окружавшим их в зале предметам. Ранние годы Дженис были омрачены горестями более серьезными, чем у большинства людей. Но череда потерь воспитала в ней силу. Потерь в жизни Дженис было предостаточно. Так, мать свою она нашла в родительской спальне мертвой, глядевшей застывшим взглядом на незаконченное письмо отцу Дженис. Еще давным-давно она рассказала Питеру, как удивило ее, что можно писать письмо, перерезав себе вены на обеих руках и истекая кровью, заливавшей предварительно подстеленное белое полотенце. Отец Дженис, человек чрезвычайно вспыльчивый, разорвал это письмо, не читая, видимо, в злобной обиде своей сочтя это оскорблением. Обо всем этом Дженис догадывалась уже в шестнадцать лет, но сформулировала для себя позже, делясь с Питером понемногу в течение ряда лет. Когда прошлое было уже не так живо, они с Дженис научились препарировать и анализировать его. Но все равно это прошлое всегда стояло между ними, отдаляя Питера от жены. И теперь он наблюдал, как ее взгляд туманится воспоминаниями, когда она погружалась в прошлое, рассказывая самой себе историю своей жизни, где грустная их беседа в ресторане была лишь эпизодом в череде других – прошлых и будущих. Этот ее взгляд, обращенный вспять, всегда пугал его.

– Эй, – окликнул он Дженис, желая вернуть ее в настоящее, где от него еще что-то зависело, – прости, что донимал тебя расспросами. Я вел себя как кретин. Полный кретин!

Было заметно, что она несколько успокоилась. Значит, хуже не будет. Он взглянул на часы. Вскоре надо возвращаться в суд.

– Значит, ты не хочешь, чтобы я звонил тебе, да?

– Пока не надо. Очень бы просила тебя об этом.

– Хорошо. Как насчет квартиры?

– Я не вернусь.

– Прости-прощай страховка, – горестно вздохнул он.

– Прости-прощай страховка, – кивнув, согласилась она.

– «Прощай, Колумбия»!

– «Прощайте, мистер Чипс».

Она отвела глаза, рассеянно и невесело скользя взглядом по редеющей стайке утренних посетителей.

– Ну, тут оба мы с тобой предусмотрительностью не отличались.

– А что будет с оплатой нового жилья?

Она уклонилась от прямого ответа:

– Мне по-прежнему нужны деньги.

Питеру было неприятно, что она просит денег.

Работа Дженис не могла ее по-настоящему обеспечить. Женщина помогает другим женщинам, неделю за неделей вникает в одни и те же проблемы, склеивает чьи-то жизни, вытирает носы чужим детям, проверяет, есть ли еда в чужих холодильниках, и за все это не получает ничего. А какой-нибудь парень, который околачивается на перекрестках, выслеживая сбытчиков наркотиков, получает по полтысячи в день чистыми.

– Вот, пожалуйста. – Он вытащил свою чековую книжку, вырвал из нее десять чеков. – Выпишешь столько, сколько потребуется.

– Очень хлопотно.

– У тебя ведь еще сохранилась карточка, правда?

– Да.

– Возьмешь чеки и сделаешь пару вкладов на отдельный счет, – предложил он. – Столько, сколько надо, положишь, а остальные чеки потратишь на еду или что там тебе будет нужно… на адвоката по бракоразводным делам.

Дженис кинула на него быстрый взгляд.

– Это так, догадка наобум. – Он постарался, чтобы губы его не задрожали. – Положишь деньги на счет и сможешь опять пользоваться карточкой.

– Без нужды я бы просить не стала.

– Знаю. – Это было правдой. – Машина в порядке?

Она кивнула.

Он пытался разбавить свою досаду состраданием, из чего получилось сознание правоты вперемешку со стоическим терпением, подтолкнувшее его сказать ей еще кое-что.

– Наверное, мне понадобится и второй ключ.

Такого Дженис не ожидала. Но ему надоело, приходя с работы, недосчитываться то того, то другого – кастрюлек, домашних растений, книг, одежды, ее любимых вещей, предметов, к которым он был привязан. Шкатулки для драгоценностей, дисков Пэтси Клайн. Это было невыносимо, какие-то партизанские набеги на его психику. Шкаф ее постепенно пустел, комнаты становились просторнее, по-новому гулкими. Возврат ключа заставил бы Дженис, если бы ей что-то понадобилось, позвонить ему, а ее застенчивое нежелание сообщить ему свое местожительство заставляло ценить любое с ней общение.

Порывшись в сумочке, она вытащила оттуда связку ключей; их было штук восемь – от входной двери на работе, от кабинета, от картотеки, от «субару» и еще от дома. Он смотрел, как она снимает ключ с кольца, заметив, что среди прочих ключей есть и пара незнакомых – от дома или от квартиры. Дженис протянула ему ключ от их общего дома и спрятала остальные ключи обратно в сумочку.

– Нелегко это, – негромко сказала она, моргая и заглядывая ему в глаза в поисках сочувствия. – Необходимо, но нелегко.

– Ты уже отдала свой ключ, Дженис. – Он встал, надел шарф. – А это лишь формальность.

Дженис застегнула пуговицы на пальто, потом сжала его пальцы в принужденном рукопожатии. Ему хотелось задержать ее руку в своей, настолько меньше и нежнее его собственной была эта рука. Когда она мягко высвободила руку, он заметил, что она сняла с нее кольца – обручальное и кольцо на свадьбу.

– До свидания, Питер.

Она повернулась и ушла.

На улице мимо него шли люди; шли торопливо, нахохлившись; они спешили на работу, к своим соперничествам, разногласиям, спорам, радостям, спешили к могиле – непонятные мелькающие тени на каменной глыбе города. Город этот был очень стар, и каким-то странным образом он делал старше и его, Питера, потому что первые Скаттергуды поселились здесь очень давно, еще когда никакой Ратуши и в помине не было, а была лишь котловина в скалах, где позднее, как ни странно, обнаружили золото и начали его добывать. Он так хорошо знал этот город, чувствовал, как сменяют здесь друг друга времена года, как бежит время.

А вот сейчас настало время раздуть в себе сегодняшнее ощущение правоты. Ведь задача Моргана в это утро – атаковать эту правоту, представить суду своих последних свидетелей, и Питер видел по суетливой деловитости Моргана, по тому, как тот все время либо что-то писал, либо шептал что-то на ухо подзащитному, что в этом всплеске активности Морган уже не внемлет никаким разумным доводам, а стремится лишь к одному – достичь цели, убедить всех в смехотворности своей версии. Возможно также, что утром Морган выпил слишком много кофе, а Питер помнил слова, сказанные Берджером накануне, его совет чем-нибудь взвинтить Моргана, и чем больше, тем лучше.

Морган приступил теперь к допросу миссис Макгуэйн, домоправительницы Робинсонов, – с ее помощью он пытался доказать, что в гибели Джуди Уоррен Билли Робинсон невиновен. Миссис Макгуэйн было за пятьдесят; на ней были очки в массивной хитрой оправе, на гордой и коренастой ее шее красовались четки.

Сначала шли вопросы ознакомительные, из которых следовало, что служит миссис Макгуэйн у Робинсонов с конца 60-х годов и все это время является их домоправительницей, что она окончила девять классов, что была когда-то и замужем, но недолго. На этих простых фактических вопросах Морган остановился так подробно, пытаясь познакомить присяжных со свидетельницей как с личностью, заслуживающей доверия, и расположить их в ее пользу. Задачей адвоката было опровергнуть представленные обвинением факты. Но придраться к методам, которые использовались полицией на допросах, или свидетельским показаниям, в том числе вчерашним, когда прозвучало признание обвиняемого, он не мог – судом они были приняты.

Вместо этого он накинется на отношение к этому признанию, начнет цеплять одну к другой мелкие детали, чтобы на их фундаменте выстроить алиби обвиняемого. Тут основным должно было стать свидетельство миссис Макгуэйн, и хищный оскал моргановской улыбки то появлялся, то исчезал, в то время как он умело, с выдержкой кукловода, направлял и подбадривал ее кивками, когда она бодро и гладко излагала заранее заготовленные ответы, и медленно повторял, чуть переиначивая, те вопросы, которые ставили ее в тупик. Морган был из тех людей, чье здравомыслие ослабевает сильнее, когда впереди обозначается крупный куш, и, без сомнения, в деле Робинсона он усматривал возможность проникнуть в сейфы этого семейства. Обычно он не упускал случая порассуждать перед микрофонами репортеров, толпившихся возле зала суда, но на этот раз он был на удивление несловоохотлив. Такую перемену – в частности, из-за нее дело это не удостоилось внимания прессы – можно было объяснить лишь одним: четкой инструкцией со стороны некой безымянной, но ведавшей всеми делами мистера Робинсона мощной структуры. При всей ограниченности и недостаточности их родительских чувств Робинсонам приходилось сохранять лицо, для чего они согласились бы на любую сумму, которую запросил бы Морган. Выиграй он это безнадежное дело, к нему потянулись бы многие с аналогичными делами. Словом, тяга толкать свидетелей на путь лжи у него была огромной.