Мечи со звоном сшибались, высекая искры, разгоряченные кони вставали на дыбы, а поединок все не кончался. Народ, вначале с недоверием смотревший на киммерийца, ожидая от него грубого боя и бесчестных приемов, постепенно принял его сторону. Жители Мэноры, искушенные ценители рыцарских боев, прекрасно видели все возможности, которыми этот огромный варвар не пожелал воспользоваться. И вскоре крики, подбадривавшие Брайна, сменились восторженными воплями:

— Конан, руби! Смелее, киммериец! Слава и Победа! Хей, хей!

Герцог сидел в высоком кресле как на иголках, привставал, перегибался через барьер, негромко вскрикивал:

— Какой удар! Митра, ну и боец! Давай, киммериец! Руби!

Лавиния не сводила с Конана восхищенных глаз, уверенная в его победе, и шевелила губами, беззвучно повторяя имя варвара.

Всадники, распаленные затянувшимся боем, разъехались по углам площадки для новой атаки. Конан сильно пришпорил своего жеребца и, как на кровного врага, бросился на молодого рыцаря. Сокрушительный удар меча северянина обрушился на щит соперника так, что лопнула стальная обшивка. Широкая грудь вороного, направляемого умелой рукой киммерийца, врезалась в бок развернувшейся лошади Брайна — и конь, и всадник рухнули на землю.

Рыцарь не успел освободиться от стремян, и конь, падая, придавил юноше ногу. Конану оставалось занести меч и нанести последний удар, ведь противник не просил пощады, не признавал себя побежденным. Но вместо этого он спешился и хладнокровно ждал, пока Брайн встанет на ноги. Толпа вокруг Ристалища взорвалась криком:

— Конан! Конан победитель! Победа Конану! Хей, хей!

Брайн, шатаясь, поднялся на ноги и, прихрамывая, сделал несколько шагов навстречу киммерийцу. Нестерпимая боль застилала глаза юноши багровыми кругами, но он, не дрогнув, ожидал последнего удара. Противник почему-то медлил, и Брайн, усилием воли превозмогая боль, посмотрел на него. Конан стоял перед ним, опустив меч на песок, и спокойно глядел на юношу. Не в силах поднять меч для удара, Брайн, скрипнув зубами от ярости и позора, швырнул клинок к ногам киммерийца, признав этим свое поражение. Не глядя в сторону герцогской ложи, он с трудом, опираясь на плечо подоспевшего оруженосца, пошел к Воротам Побежденных.

Конан, легко вскочив в седло, поднял вороного на дыбы и под восторженные крики покинул Ристалище.

Гордион снова выступил вперед, выкликая имена следующих участников турнира. Народ вопил, подбадривая рыцарей, но ни один бой не вызывал уже такого взрыва страстей. Герцог и герцогиня негромко переговаривались, обсуждая удачи и промахи сражающихся. Победители покидали Ристалище, провожаемые приветственными криками, побежденных уносили или они сами, склонив головы, выходили за ограду через Ворота Побежденных.

Каждый раз, когда Гордион начинал выкрикивать имена рыцарей, у Лавинии внутри все сжималось в комок, а герцог Оргельд нетерпеливо постукивал рукой по барьеру. Но на Ристалище выходили все новые пары рыцарей, а Ферндин все стоял за воротами, глядя на сражающихся холодными глазами.

Осталось шестеро бойцов, из которых составятся последние три пары. Зрители, возбужденные поединками, громко переговаривались, гадая, кто из оставшихся рыцарей сразится с ненавистным Ферндином. Но все сколько-нибудь стоящие воины уже покинули ристалище, и, как нарочно, возможным противником для любимца герцога мог стать либо совсем молодой воин, либо убеленный сединами рыцарь.

Перекрывая гомон толпы, над Ристалищем разнесся голос Гордиона, возвестившего:

— Знак Рыбы! Благородный рыцарь, барон Рифсайн!

— Знак Змеи! Ферндин, родом из Заморы! Толпа недовольно гудела, и Гордиону пришлось напрячь глотку, чтобы объявить две последние пары.

Барон Рифсайн, когда-то лихой боец, гроза турниров, один из ближайших к герцогу людей, был единственным, кто радовался результатам жеребьевки: только для того, чтобы иметь возможность, скрестив мечи, избавить герцогство от опасного пришельца, сел он на коня, забыв про годы. Торжествующая улыбка топорщила седые усы, когда барон надевал поданный оруженосцем шлем, и старик не заметил взгляда, полного ненависти и презрения, который бросил на него стоявший неподалеку Ферндин.

Завыли трубы, рыцари заняли места на своих полях и замерли, ожидая сигнала к началу поединка; герцог, сжимая в руке красный мяч, медлил, словно испытывая терпение зрителей, но вот рука разжалась, мяч упал на песок, и трубы коротко протрубили боевой сигнал.

И опять, как в начале турнира, все глаза смотрели лишь на одну пару рыцарей — на барона Рифсайна, бросившегося в бой со всей силой накопившейся ярости, и Ферндина, невольно попятившегося в угол от его бешеной атаки.

Герцогиня радостно вскрикнула: ей показалось, что еще немного — и Ферндин будет повержен, не выдержав могучих ударов старого Рифсайна. Герцог в порыве досады стукнул кулаком по барьеру и потребовал кубок вина. Но, когда слуга поднес ему полный кубок, герцог уже видел только сражающихся, забыв обо всем на свете.

Ферндин, в первое мгновение показавшийся таким неуклюжим, вдруг, с неожиданной легкостью орудуя тяжелым мечом, отразил натиск барона и, горяча коня, сам кинулся в атаку. Теперь уже он наносил барону сокрушительные удары, и старик только успевал обороняться. Но вот барон ловко уклонился от удара, и меч Ферндина, занесенный над головой рыцаря, лишь скользнул, звеня, по щиту. С торжествующим криком барон Рифсайн опустил меч на врага — казалось, удар, такой мощи способен сокрушить любого противника. Зрители, ожидая, что Ферндин, обливаясь кровью, рухнет на песок, восторженно завопили. Но случилось неожиданное: клинок зазвенел, будто наткнувшись на камень, а перед растерянным бароном, вложившим все силы в решающий удар, сверкнуло лезвие врага. Это было последнее, что увидел старый барон: через мгновение Рифсайн уже медленно оседал на песок с разрубленным черепом.

Со всех сторон раздавался свист, неслись проклятия, толпа бесновалась, готовая в щепки разнести ограду. Герольдам стоило немалого труда утихомирить народ. Поединки на соседних полях закончились тихо и незаметно, бойцы поспешно покинули Ристалище, и на песок, обагренный кровью, вышел Верховный Жрец. Гордион стоял немного позади, готовый подхватить негромкие слова Жреца и швырнуть их, подобно ядрам аркбалисты, на головы бушующей толпы. И вот зашевелились бледные губы служителя Митры, а над Ристалищем оглушительно пронесся голос глашатая:

— Бой велся честно! Победитель — Ферндин из Заморы! Такова воля Митры! Состязание продолжается!

Пятнадцать рыцарей выстроились у Ворот Победителей, ожидая жеребьевки. Их оказалось нечетное количество, и это означало, что последний боец, оставшийся без противника, будет сражаться с Рыцарем Митры — одним из служителей Храма. Рыцарь Митры, даже победив в поединке, не имел права на награду: он мог участвовать в следующем бою только как недостающий соперник. И если из двоих оставшихся рыцарей один был служителем Храма, то победа присуждалась второму и на следующий день поединок не проводился.

Неподкупный Гордион, глядя выпуклыми глазами куда-то вдаль, поверх голов волнующейся толпы, вновь подошел с чашей к одному из служителей Митры и стал брать из его рук золотые пластинки, зычно выкрикивая знаки и имена. И снова две из них неуловимым движением перекочевали в длинные, расшитые блестящим шелком рукава праздничного одеяния глашатая. Золотые пластинки звенели в чаше, а Гордион, медленно перебирая их, все так же невозмутимо смотрел вдаль неподвижным взглядом, приводя в восторг зрителей.

Кто-кто, а уж он-то хорошо знал, как быстро толпа меняет настроение, как мгновенно люди переходят от бешеной ярости, которую, кажется, ничто не может укротить, к радостному ожиданию еще не закончившегося зрелища. Гордион, чувствуя себя в этот момент тишины единственным властителем пестрого моря голов и тысяч устремленных на него напряженных глаз, испытывал одновременно торжество и презрение. Простаки! Всеми собравшимися здесь движет лишь одно-единственное чувство, уподобляя взрослых и серьезных людей неразумным детям. Любопытство — вот что приводит их сюда, оставляет то бешено биться, то замирать сердца. И он, Гордион, благостью Митры наделенный чудесным голосом и, как никто другой, умевший проводить жеребьевки, с легкостью играл на этой слабости человеческой.