Я так и ахнул.

"Ну, все! Теперь пропал! И дернуло же меня подсунуть ей эти стихи!"

Мальчишке я, конечно, ничего не сказал, а сам стал еще больше сторониться Тони.

Но на следующий день она сама пришла ко мне. Я вышел на улицу. В руках у нее была газета.

- Хочу порадовать тебя, - сказала Тоня. - Не сердись, что без твоего согласия.

И она протянула газету.

Это была районная газета "Знамя социализма".

Не понимая, я вертел ее в руках.

- На обратной стороне, - подсказала она.

Я перевернул газетный лист и увидел свои стихи. Целых полполосы. Тут были и "Мщение", и "Зенитчикам", и "Партизаны", и "Красная Армия", и "Украина", и "Москва".

- Ну, как? - спросила Тоня. - Доволен?

Я не знал, что сказать.

Посмотрел еще раз полосу. И имя и фамилия, а под ними подпись: "Рабочий совхоза "Семеновский", 15 лет".

"Зачем эти "15 лет"? - подумал я. - Опять мой детский возраст..."

- А за те твои стихи спасибо! - невзначай сказала Тоня. - Хорошие стихи, даже лучше этих напечатанных. Вот только, если еще...

Она не договорила.

Я молчал.

* * *

А война все катилась и катилась на восток. Все уже привыкли к немецким самолетам в небе, и к воздушным боям, которые все чаще вспыхивали над деревней, и к грохоту зениток на станции, и к проходящим через деревню воинским частям, и к колоннам беженцев и тощим стадам, которые тянулись в глубь страны.

Я раз в неделю писал маме, и вот в начале сентября от нее пришло грозное письмо: "...Наш наркомат эвакуируется в Горький, а потом в Куйбышев. Немедленно возвращайся домой!"

Письмо меня ошеломило.

"Какая эвакуация? И зачем мне ехать в этот Горький или Куйбышев? Уж лучше бы на фронт! Или, в конце концов, здесь работать. Как-никак польза..."

Я побежал к Тоне. Постучал к ней в дверь.

Когда она вышла, сразу заметила - что-то случилось.

Я протянул письмо. Она долго читала его.

Потом сказала:

- Надо ехать! - И добавила: - Дай я тебя поцелую!

Она целовала меня как-то горячо и беспорядочно, а я прижимался к ней и думал, что вот-вот разревусь.

Я не плакал, когда в школе, катаясь на перилах, сорвался, пролетев полтора этажа.

Я не плакал, когда летом залез в колючую проволоку и меня вынимали оттуда с помощью ножниц.

Я не плакал, когда прыгнул с крыши двухэтажного дома, сломал пяточную кость.

А тут...

* * *

Немцы вошли в Семеновку в начале октября. Вошли без боя. Наши отступили за Оку, взорвав перед этим железнодорожный мост.

Жители попрятали перед приходом немцев все хозяйство. Лошадей, скот, зерно, овощи. Полуторку сожгли. В поле остались только свекла и капуста.

Колонна немцев - бронетранспортер, три танка и несколько десятков мотоциклистов - прошла через всю деревню и остановилась на площади возле старенького клуба. Из бронетранспортера вылез белобрысый, загорелый обер-лейтенант, а с ним бывший житель Семеновки, преподаватель немецкого языка Иван Карлович Фогель. Несколько недель назад он исчез куда-то, ходили слухи, что его выселили, но вот он вернулся. На нем была немецкая шинель, на рукаве повязка со свастикой, на седой голове фуражка с околышем. Жителей деревни, включая самых древних, согнали на площадь.

Фогель, что-то согласовав с обер-лейтенантом, поднялся на специально принесенную табуретку.

- Слушайте приказ коменданта обер-лейтенанта Кесселя! - выкрикнул он. - Первое: все имущество и продукты вернуть в совхоз. Срок двадцать четыре часа. Работать будете в совхозе только на нужды германской армии. Второе: с девяти вечера до шести утра комендантский час. За выход на улицу - расстрел без предупреждения. Третье, - и тут Фогель почему-то перешел на плохой русский, - я есть ваш староста. Все!

Тоня стояла среди молчавших и лишь изредка мрачно вздыхавших односельчан и собралась уже было направиться к своему дому, но увидела, как туда идут обер-лейтенант с Фогелем, за ними денщик с чемоданом. Она остановилась, замерла на минуту и вдруг рванула влево, к крайнему дому Михеевых. Сам Федор Прокофьевич, их учитель физики, еще в июле ушел в Красную Армию, но в доме осталась жена с ребятами. И Тоня скрылась там.

Ее нашли вечером. Нашел Фогель, пришедший с тремя автоматчиками.

Зло бросил:

- Докомсомолилась! Одевайся! Живо выходи!

Немцы связали ей руки за спиной.

Пока связывали руки, Тоня плюнула Фогелю в лицо. Он успел отвернуться.

- Гад, предатель! - прошептала она.

Фогель невозмутимо улыбнулся:

- Крылышки обломают.

Ее вытолкнули на улицу и повели по деревне. Жители испуганно смотрели на Тоню из окон и палисадников. Немцы шли с автоматами наизготовку, Фогель - держась за кобуру.

Возле ее дома стоял офицерский денщик. Он приоткрыл дверь, и Тоню впихнули туда. Два солдата замерли у входа. Вскоре из дома вышли Фогель и третий немец.

А утром дверь распахнулась, и на пороге оказалась Тоня. Лицо ее опухло, глаза заплыли, на щеках и на лбу виднелись кровавые царапины. Платье под распахнутым полушубком было изодрано.

За ней в сени вошел офицер в расстегнутом кителе и крикнул часовым:

- Лассэн зи зи дурх! Цум тойфель!*

_______________

* Пропустите ее! Пусть катится к черту! (нем.)

А Тоня, ничего не видя перед собой, спустилась с крыльца, открыла калитку, пересекла улицу и, как была, растрепанная - одна коса впереди, другая позади, со свалившимся на плечи платком, - направилась в поле. Фигура ее, медленно покачиваясь, двигалась в сторону леса.

Сотни глаз следили за ней, а она все шла и шла, не оборачиваясь, будто слепая. Она не боялась, что ей выстрелят в спину, да немцы и не решались стрелять. Они сами, как завороженные, смотрели ей вслед.

А Тоня шла. Вот уже и поле осталось позади, а впереди появился кустарник и молодняк, осиновый и березовый. Она скрылась за первыми кустами и березками и вскоре совсем исчезла.

Впрочем, я не видел этого и узнал все много-много лет спустя.

* * *

Есть, наверное, что-то закономерное в том, что к пятидесяти тебя начинает упрямо тянуть в детство твое и юность. Вот и я недавно не выдержал и, не сказав ничего даже домашним своим, направился в Семеновку.