Едва рассвело, гурьбой бросились к мосту. Куда там — во всю ширь долины, от леса до леса, катило мутный, пузырящийся, напряженный гудящий поток. Только где-то далеко, на середине этой полноводной реки, бессмысленно торчали четыре покосившиеся игрушечные коробки: три в кучке и одна поодаль. Несвязанные, еще не полностью загруженные балластом русловые опоры снесло внезапно обрушившимся паводком. Ближнюю, пирожковскую; своротило метра на три, а стоявшую на самой русловине под крутым берегом сычевскую уволокло аж на десяток метров.

Вот когда вспомнился Илье тот самонадеянный разговор с Деевым. И наверняка вспомнилось, что не плюнул.

Ломалось все. Не только график отряда — график СМП, график автопоезда и, стало быть, график Трассы. Еще бы, вместо начала августа взять Перевал только в конце ноября! Предупреждал же Деев: «Вся Трасса в тебя упрется». Теперь, даже если день и ночь заново рубить русловые опоры, ни за что в срок не уложиться. Первое августа, первое августа, первое августа…

С полчаса Илья сидел в углу вагончика убитый, хрустел пальцами и кусал губы. Знать хотя бы гидрологию этой треклятой Он: на убыль пойдет или еще прибавит, оставит в покое «быки» или вовсе унесет? Но ни площади бассейна реки, ни паводкового горизонта, ни расхода воды никто с сотворения мира не мерил и не считал. Глядя в оконце на проносящуюся мимо стихию, Усатик вздохнул:

— Оя-ей!

Илья встрепенулся, поднял голову, расправил плечи, точно сбрасывая последние путы оцепенения, и сказал твердо:

— Спать! Спать с утра до вечера с перерывом на обед. В запас. Набираться сил. Не исключено, придется и ночи прихватывать. Честно.

В полдень дождь прекратился, тучи разогнало, с новой силой припустило солнце.

К вечеру вода заметно пошла на спад.

Утром уже можно было продолжать работу, но не на русле — на берегу: готовить прогоны, связи, стояки, настил. Но дело не ладилось, да и у кого подымется рука тесать поперечины, коли нет русловых опор? Не с конька начинают строить дом, с фундамента… До обеда о «быках» никто и речи не заводил — одно расстройство. В обед наскоро сколотили плотик из десятка бревешек и на тросе спустили к нижней снесенной опоре. Илья и Валька Сыч осмотрели ее, ощупали, обмерили шестом дно вокруг, но, судя по всему, ни словом не обмолвились ни там, на «быке», ни по пути к вагончикам. Только за чаем Валентин сказал:

— Твою-то, Пирожков, выправим. Поставим на место. А вот мою…

Все с надеждой смотрели на Илью, потому что не в этом «быке» было дело, этот-то можно подвинуть, поправить, — а в том, сычевском. И если уж сам Кулибин ничего не придумает… Илья проговорил задумчиво:

— Три бульдозера… Да одиннадцать здоровенных мужиков. Это сколько же в пересчете на лошадей? Целый табун. Неужто не вытянем?

И тут же, сдвинув посуду, Илья и Валька Сыч принялись чертить параллелограммы со стрелками, подсчитывать тонны, метры и лошадей. Две лобастые головы упрямо сошлись лоб в лоб, чуб против ершика, точно в некоем научном поединке, и Юлька смотрела на них с почтением, потому что ни слова не понимала из этой дискуссии. Они как мячиками перекидывались упругими резиновыми словами: «угол атаки», «разложение сил», «цугом», «поставить распорку», «зачалить», «сдвоенной тягой», «сцепление с грунтом» — а время шло. Они спорили, горячились, чертили чертежик за чертежиком, убеждая и опровергая друг друга, а катастрофическая грань первого августа надвигалась неуклонно и неотвратимо.

Валька взъерошил чуб, воздел руки к потолку и взмолился:

— Господи, дай мне точку опоры, и я сверну этого чертова «быка»!

И тогда Илья хитро прищурился и ответил:

— Зачем просить у бога, если могут дать люди? Вот тебе точка опоры… — И ткнул карандашом в чертеж.

— Ай да Кулибин! — завопил Валька Сыч. — Прошу встать, шпана, перед вами и впрямь Кулибин!

А Илья сказал:

— Айда, ребята, рискнем. Честно — должно получиться.

Они поднялись и ушли. Юлька глянула на часы. Было четырнадцать десять двадцать седьмого июля. С этого мгновения время потеряло смысл…

Она побоялась сходить посмотреть, что они будут делать «с этим чертовым «быком», чтобы опять не рассердить Илью. Но издали, с горки, все же глянула. Два бульдозера, надрываясь, тянули сдвоенной тягой с берега — и только искры высекали траками из камней. Третий отчаянно загребал по воде, что твой пароход. Парни, стоя по грудь в реке, поддевали «быка» здоровенными слегами. А с кабины бульдозера, отчаянно размахивая руками, дирижировал Илья. Но в тот момент, когда «бык» стронулся с места, у них лопнул трос, и Юлька закрыла лицо ладонями, а потом и вовсе убежала, чтобы не сглазить.

Она трижды подогревала ужин, однако так и не дождалась своих заработавшихся едоков — уснула. А когда проснулась на рассвете и заглянула в раскрытый вагончик, где жил Илья, ахнула: парни мешками валялись по койкам — нераздетые, мокрые. С одежды, из сапог еще капала вода. И Юлька стягивала со всех по очереди сапоги — а вы знаете, что это такое, стягивать со спящего мокрые сапоги? — и задыхалась, и чертыхалась сиплым шепотом, и плакала, и приговаривала:

— Мальчишки вы мои! Совсем еще мальчишки…

И ни один из них не проснулся ни на миг. Даже слова не промычал спросонья.

Потом она распалила печурку в своем вагончике и развешала, разложила, рассовала на просушку двадцать два сапога и двадцать две портянки. А сама понеслась к реке. Все четыре опоры стояли на месте. По оси — как по натянутой струне.

Какой это был день и час? Вопрос праздный. Сделанное сжало, спрессовало, сгустило время. Впрочем, Юлька уже заметила, что время «испортилось» — как старые бабкины ходики.

Позднее выяснилось — с упрямым сычевским «быком» они провозились до четырех утра, изорвали весь наличный трос, запороли один из трех бульдозеров и вымотались до бесчувствия. В половине шестого она закончила сдирать с них сапоги и помчалась взглянуть на мост — опоры стояли как по струне. Потом приготовила завтрак, но тормошить сонное царство не решилась, пусть поспят, и сама задремала — этот аврал вовсе выбил ее из ритма. Когда проснулась, ребят уже не было, завтрака тоже. Она спешно принялась готовить обед. Небо покрылось хмарью, где солнышко — не определишь. Ее наручные часы, как на грех, остановились. Обед остыл. Она пошла на реку. И обмерла на крутом бережку, пораженная: мост обрел свои окончательные очертания! Все опоры были связаны пролетами, стояли стояки и поперечины — хоть настил стели. Она, уже не профан в мостостроении, глазам своим не поверила. Длинный же нужен день, чтобы прогнать и закрепить прогоны!

— Как бы тебе объяснить? — скучно посмотрел на нее Пирожков, явно жалея минуту «для наших милых дам». — Шить умеешь? Ну так это мы только наживили. Теперь сшивать будем.

А заморенный Арканя крикнул умоляюще:

— Принеси позавтракать, Юльчонок! Сил нет, брюхо подводит!

Они просили «позавтракать»! А был наверняка вечер…

Да, с четырнадцати десяти двадцать седьмого июля время в отряде перестало существовать. То есть смена дня и ночи все же происходила, солнце подымалось в зенит и сваливалось за горизонт, полуденную жару сменяла вечерняя прохлада, Юлька готовила ужины, обеды и завтраки, которые без остатка поглощались, — но не было уверенности, что все это происходит в свой черед.

Никто не подымался в шесть, не приходил обедать в двенадцать, не валялся после ужина на травке. Понятие «рабочий день» потеряло смысл. Ночью надрывно гудели и скрежетали на реке бульдозеры, ухала кувалда, мерцало зарево, свистел, подавая команды, Илья. Днем ребята приходили обедать — и замертво падали в траву, а пахучий таежный борщ простывал, Юлька бродила вокруг неприкаянной тенью и не знала, когда будить работничков и будить ли вообще. Утром она относила на мост завтрак, и, завидя ее, Арканя вопил: «Ура, ребята, ужин приехал!» А посреди ночи вдруг раздавался извиняющийся голос: «Дала бы нам пообедать, Юлька».

Или она прибегала звать их на кормежку, а кто-нибудь, чаще других Федя, просил: «Подмогни-ка, Юленька», — и она забывала, зачем пришла, — своими руками строила мост, только и слыша до темноты: «подай», «принеси», «подержи» — и никаких сопливых «пожалуйста». Илья хмурился, но молчал, не прогонял на кухню, где она «царь и бог».