- Все они такие, - заметил Морган, - в последнюю минуту, как раз тогда, когда мы думаем, что дело уже на мази, они от нас удирают.

Комментарии Моргана в эти дни становились все более и более откровенными; он даже не стал скрывать от своего учителя, что в его отсутствие родители проявляли к нему необыкновенную нежность. Ну конечно же, они изо всех сил старались обласкать его, показать ему, что непрестанно о нем заботятся, и вознаградить за понесенную им утрату. Именно поэтому все становилось еще грустнее, и он так рад возвращению Пембертона: теперь ему не придется столько раз вспоминать об их любви и чувствовать себя так им обязанным. Услыхав этот довод, Пембертон рассмеялся, а Морган покраснел и сказал:

- Вы знаете, что я имею в виду.

Пембертон отлично знал, что он имеет в виду, однако было много всего другого, что от этого не становилось яснее. Второе его пребывание в Париже было утомительным и долгим: они снова что-то вместе читали, и бродили по городу, и болтали, и слонялись по набережным, осматривали музеи, а когда наступили холода и особенно тянуло к теплу, расхаживали по галереям Пале-Рояля (*8), любуясь возвышающимся над ними великолепным церковным окном. Моргану хотелось побольше всего разузнать о состоятельном подростке, он его неимоверно интересовал. Кое-какие подробности касательно богатства этой семьи - а Пембертон не хотел от него утаивать ни одной несомненно, еще выше подняли его в глазах мальчика, сумевшего оценить все те блага, от которых учитель его вынужден был отказаться, для того чтобы вернуться к нему; но при том, что после этого самоотверженного поступка доверие их друг к другу еще больше возросло, мальчик не отступал от созданной им теории, к которой примешивалась доля шаловливого юмора: он считал, что доставшееся им долгое испытание подходит к концу. Убежденность Моргана, что Моринам долго не продержаться, жила бок о бок с их бившей ключом энергией, которая месяц за месяцем помогала им продолжать эту жизнь. Три недели спустя после возвращения Пембертона они переехали в другую гостиницу, еще более грязную. Но Морган был рад, что учителя его не заставили поступиться преимуществами, которые давала снятая на стороне комната. Он все еще тешил себя романтическою мечтою, что настанет день или, вернее, ночь, - когда им удастся осуществить пресловутый побег.

В этой сложной ситуации Пембертон в первый раз ощутил и отчаяние, и горечь. Все это было, как он сам сказал миссис Морин в Венеции, trop fort [чересчур (фр.)], все было trop fort. Он не мог ни сбросить с себя губившее его бремя, ни нести его со спокойной совестью и безраздельной любовью. Он истратил все заработанные в Англии деньги и понимал, что молодые годы его уходят и он ничего не получает взамен. Пусть Морган и находил успокоение в мысли, что ему удастся вознаградить своего учителя за все неудобства, которые тому приходилось ради него терпеть, соединив его судьбу со своею, - в этой убежденности его было что-то такое, что раздражало Пембертона. Он понимал, что у мальчика на уме: коль скоро друг его оказался настолько великодушен, что, невзирая ни на что, вернулся к нему, он должен отблагодарить его за это - жизнью. Но его несчастному другу вовсе не нужна была эта жертва - что бы он стал делать с жизнью Моргана? Разумеется, при том, что Пембертон был всем этим раздражен, он понимал, почему мальчику этого так хотелось. И понимание это возвышало Моргана в глазах его учителя: воспитанник его хотел одного, чтобы его больше не считали ребенком. Если кто-нибудь из тех, кто общался с ним, упустил бы это из виду, то ему пришлось бы винить одного себя в том, что он ничего не добился. Итак, с чувством, в котором были и желание, и тревога, Пембертон ждал катастрофы, с неизбежностью нависавшей над домом Моринов; дыхание ее по временам касалось уже его щек, но он не мог еще представить себе, какую форму она примет.

Может статься, что это будет форма рассеянья, испуганного sauve qili peut [спасайся, кто может (фр.)], что все кинутся врассыпную и каждый постарается укрыться в своем углу. Разумеется, у них не было уже прежней гибкости: по всей видимости, они искали то, что уже невозможно было найти. Доррингтоны больше не появлялись, князья куда-то исчезли, - не было ли все это началом конца? Миссис Морин перестала соблюдать пресловутые "дни"; распорядок ее светских выездов был нарушен, календарь со всеми датами повернут к стене. Пембертон считал, что самым ужасным ударом для них оказалось ни с чем не сообразное поведение мистера Грейнджера, который, по-видимому, сам не знал, чего хочет или, что было еще того хуже, чего хотят они. Он продолжал посылать цветы, словно для того, чтобы устлать ими свой отход, которому уже не суждено было перейти в новое наступление. Хорошо, конечно, что еще были цветы, но - Пембертон теперь мог уже сделать из этого окончательный вывод. Больше не приходилось сомневаться, что на протяжении всех этих лет Моринам неизменно сопутствовала неудача; поэтому молодому человеку оставалось только благодарить судьбу за то, что "эти годы" длились так долго. Мистер Морин имел еще возможность уезжать иногда по делам и, что было всего удивительнее, даже возвращаться назад. Юлик больше не бывал в клубе, но в наружности его не произошло никаких перемен, он продолжал производить впечатление человека, взирающего на жизнь глазами завсегдатая этого дома. Вот почему Пембертон был вдвойне поражен, услыхав, как он однажды ответил матери: в голосе его звучало отчаяние человека, успевшего испытать самые тяжкие лишения. Пембертону не удалось как следует понять, о чем именно шла речь; похоже было, что она хотела знать его мнение насчет того, за кого им лучше выдать замуж Эми.

- Да хоть за черта! - крикнул. Юлик.

На этот раз Пембертон мог окончательно убедиться, что они утратили не только привычную им учтивость, но вместе с нею и веру в себя. Мог он и увидеть, что уж коль скоро миссис Морин озабочена тем, чтобы препоручить кому-то своих детей, то это означает, что она закрывает все крышки люков от бури. Но, так или иначе, Морган был последним, с кем она бы решилась расстаться.

Однажды зимним днем - это было воскресенье - учитель и ученик гуляли по Булонскому лесу и зашли далеко вглубь. Вечер был так великолепен, холодный лимонно-желтый закат так прозрачен, поток экипажей и пешеходов так увлекателен, а очарование Парижа так велико, что они задержались дольше обычного, а потом спохватились, что надо спешить домой, иначе они опоздают к обеду. Они и стали спешить, взявшись под руку, веселые и проголодавшиеся, убежденные, что Париж - самый лучший город на свете и что, сколько всего они ни видели там, они не успели еще насладиться сполна невинными удовольствиями, которых там было не счесть. Вернувшись в гостиницу, они обнаружили, что, хоть они пришли намного позже положенного, за столом никого не было. Смятение охватило комнаты Моринов (на этот раз очень ободранные, но все же самые лучшие в гостинице), и, бросив взгляд на стол, где все говорило о неожиданно прерванном обеде (посуда вся была сдвинута с мест, словно перед этим там разразилась драка, а на скатерти чернело большое пятно от только что разлитой бутылки вина), Пембертон не мог не догадаться, что здесь разыгралась последняя борьба за остатки собственности. Грянула буря, все старались куда-то укрыться. Крышки люков были закрыты. Пола и Эми исчезли (за все это время ни та, ни другая ни разу не пытались привлечь к себе внимание Пембертона, однако он понимал, что они все же с ним как-то считались и теперь не хотели показываться ему в положении молодых девушек, у которых конфисковали платья), а Юлик, казалось, успел уже выпрыгнуть за борт. Словом, владелец гостиницы, а за ним и весь ее персонал утратили всякую почтительность к своим постояльцам, и брошенные в беспорядке на полу раскрытые чемоданы являли собой картину насильственного захвата, с которым странным образом сочеталось негодование отступавших.