— Этого никогда не должно быть, сэр Вичерли, отвечал он, задумавшись. — Том не имеет никакого права на Вичекомб, между тем как сэр Реджинальд имеет самое основательное, хотя и не признаваемое законом. Если бы вместо нашего прадеда, сэр Майкл сделал из нашего имения майорат, то сэр Реджинальд без всяких завещаний был бы твоим наследником.

— Я никогда не любил сэра Реджинальда Вичекомба, — отвечал сердито баронет.

— Что ж такое! Пока ты жив, он тебя не будет беспокоить, а после смерти тебе все равно, кому бы ни досталось твое имение. Дай-ка я сам напишу завещание, а для фамилий оставлю места; тебе останется только вписать их и самому подписаться.

Тем и прекратилась беседа двух братьев. Завещание было написано по всем правилам и с пробелами для имен; сэр Вичерли взял его с собой, чтобы прочесть, тщательно поместил везде имя Тома Вичекомба, потом принес его назад, скрепил в присутствии брата подписью и отдал своему племяннику со строгим приказанием держать его в тайне, пока оно после его смерти не вступит в полную свою силу.

Спустя шесть недель после этого Томас Вичекомб умер, и баронет в глубокой печали о потере единственного брата возвратился в свое поместье. Сделанный им выбор наследника не мог быть несчастнее, потому что Том был сын одного адвоката из Темпля и близкое сходство его с мнимым отцом существовало только в воображении легковерного дяди.

Отступление наше в пользу фамилии Вичекомбов отвлекло нас далеко от сигнальной станции, мыса и тумана, которыми мы начали свой рассказ.

Неподалеку от этого места стоял небольшой уединенный домик, окруженный со всех сторон живописным кустарником и цветами. Сам домик был отделан с большим вкусом, что обыкновенно можно было встретить тогда в Англии. Белые стены его с соломенной крышей, окруженные частоколом зеленеющий садик, небольшой двор, хлев — все это говорило об опрятности, даже образованности его обитателей, — образованности, которую едва ли можно было ожидать от людей столь простого звания, как сигнальщик и его семейство. Вокруг дома все предметы были в таком же прекрасном состоянии: сам мыс, хотя и был со всех сторон открыт, однако эта часть его была занята двумя или тремя хорошо обработанными полями, на которых паслись лошадь и несколько коров.

Около семи часов утра июня месяца у сигнальной мачты на скамейке сидел высокий мужчина крепкого от природы телосложения, но согбенный годами или болезнью. Одного взгляда на красное и раздувшееся лицо его было достаточно, чтобы убедиться, что более порок, нежели физическое расстройство сил, был причиной его слабости. Он имел мужественное лицо, которое, по-видимому, было когда-то прекрасно; даже и теперь, хотя неумеренность к крепким напиткам и произвела в нем свое опустошительное действие, оно могло считаться довольно красивым. Ему было около пятидесяти лет. Наружность его, равно как и одежда, выдавала в нем моряка — это был квартирмейстер или штурман судна. Человек, представленный нами читателю, по имени Доттон, отправляя должность сигнальщика, обнаруживал в своем хорошо сохранившемся мундире и вообще во всем, что касалось его одежды, такую чистоту и опрятность, которые невольно заставляли думать, что, вероятно, какая-нибудь посторонняя особа заботится о его гардеробе. В этом отношении наружность его была выше всякого порицания.

Приход Доттона к сигнальной мачте в такую раннюю пору имел известную цель: с рассеиванием тумана он обыкновенно внимательно обозревал море, чтобы узнать, нет ли где-нибудь поблизости судна, которое нуждается в его сигналах. По-видимому, он был не один в этом уединенном месте, потому что весьма часто обращался к кому-то с разговором, хотя кроме него никого не было видно. По направлению звуков легко можно было заключить, что тот, с кем он говорил, находился на вершине утеса, лежащего футах в ста.

— Помните морское правило, господин Вичекомб, — говорил Доттон с предосторожностью, — одну руку королю, другую себе! На этих утесах есть опасные места, и, право, можно ли моряку питать такую страсть к цветам, чтоб из-за какого-нибудь пучка подвергаться опасности сломать себе шею!

— Не бойтесь за меня, господин Доттон! — отвечал звучный мужественный голос, принадлежащий, по-видимому, юноше. — Мы, моряки, привыкли висеть в воздухе.

— При помощи хороших веревок, — заметил Доттон. — Правительство его величества только что произвело вас в офицеры, и вы обязаны беречь свою жизнь, которая может принести пользу отечеству.

— Совершенно справедливо, совершенно справедливо, господин Доттон, так справедливо, что я даже удивляюсь, к чему вы об этом мне напоминаете. Я много благодарен министерству его величества, и…

Говорящий, казалось, спускался ниже и ниже, потому что голос его с каждой минутой становился более и более неясным и, наконец, совершенно затих. В ту же минуту Доттон с беспокойством оглянулся, ибо ему послышалось, будто что-то тяжелое скатилось с утеса. Он хотел встать, но все члены его тряслись, и он, ощущая недостаток сил, чувствовал унижение, происходившее от сознания, что он сам был виновником своего расстройства. Вскоре около него послышался шорох, и взоры его остановились на родной дочери, Милдред, девятнадцатилетней девушке замечательной красоты.

— Я слышала, что вы кого-то звали, отец, — сказала она, глядя внимательно и беспокойно на своего отца, будто удивляясь, что он так рано успел уже подвергнуться своей обыкновенной слабости. — Что вам угодно?

— Бедный Вичекомб! — произнес Доттон. — Он взобрался на утес нарвать тебе букет цветов, и… я боюсь…

— Что с ним сделалось? — спросила Милдред дрожащим от ужаса голосом, меж тем как яркий румянец на ее лице сменился смертельной бледностью. — Нет, нет, он не мог упасть! ..

Доттон опустил голову, тяжело вздохнул и, казалось, начал мало-помалу приходить в себя. Он собирался уже встать, как услышал приближающийся топот, и вскоре за тем сэр Вичерли Вичекомб показался на своей спокойной лошадке, тихо приближаясь к сигнальной станции. Ничего не было обыкновеннее, как видеть баронета рано утром на утесах; но весьма редко случалось, чтоб он совершал это путешествие без провожатого. Лишь только Милдред увидела баронета, которого, казалось, знала весьма хорошо и с которым обращалась с доверчивостью признанной любимицы, как радостно воскликнула:

— Сэр Вичерли! О, какое счастье, что вы приехали! Но где же ваш Ричард?

— Доброе утро, милая Милли! — весело отвечал баронет. — Счастье или нет, а я здесь и, признаюсь тебе, мало чувствую удовольствия, слыша, что первый твой вопрос касается слуги, а не господина. Я послал Дика1 за викарием. С тех пор как умер мой бедный брат, господин Ротергам делается для меня более и более необходимым.

— О, дорогой сэр Вичерли! .. Господин лейтенант… Вичерли Вичекомб… который был так опасно ранен… в выздоровлении которого все мы принимали такое участие…

— Да что с ним случилось, дитя мое?

— Там, там… утес! .. утес! — прибавила Милдред, лишаясь способности говорить.

Девушка с ужасом указывала на пропасть, и добродушный баронет начинал понимать, в чем дело; несколько слов Доттона пояснили ему окончательно случившееся. Он сошел с лошади с удивительной для его лет быстротой и начал советоваться о средствах к оказанию помощи. Между тем никто из них не решался взойти на край утеса, который возвышался почти перпендикулярно над самой оконечностью мыса и был страшен при одной мысли о пропасти, которая под ним находилась. Долго они стояли будто пораженные громом, наконец Доттон, как бы устыдясь своей слабости, решился подойти к краю утеса, чтобы узнать настоящее положение дела. Его решимость успокоила Милдред и возвратила ей присутствие духа, а вместе с тем и мужество.