по мятым сигаретным пачкам,

подсердыш копит в темноте жирок

и учится ногой по почкам.

Сестрица — маменьке: "Отстаньте от меня!",

Сеструха — матери: "Отвяньте от меня!", –

И обе в серый день календаря

идут на фабрики или в поля,

и Ленин молодой,

и роза Октября

едва раскрылась.

И сделай милость,

скажи мне наперёд:

когда она так адски отцветёт, –

чего Господь захочет:

Беляночка ли Розочку пришьёт,

Иль Розочка Беляночку замочит?

Вот красным лесом красная лиса, –

а он лежит, смешавшись с автоматом,

в осеннем красном буром чернозёме,

неглубоко, –

и вот лиса несётся,

пересекая сердце, горло, сердце, –

подскакивает, лапой влезши в душу,

отряхивает лапу, мчится дальше, –

И он кричит распавшейся гортанью:

КАКОГО ХУЯ, ГОСПОДИ, — ЗА ЧТО?!

Я не успел — я инвалид по зренью, –

я не успел, — они меня в апреле,

когда уже исход и всё понятно,

когда таких, как я, — едва одетых,

полуслепых, хромых или безусых, –

от киндер, кирхе, запаха из кюхен, –

в зелёный их апрельский красный лес,

где я от крови ничего не видел,

и красный зверь, и горло, сердце, горло –

а я ни разу даже не пальнул,

я не успел –

какого хуя, Боже?!

ТАК ДАЙ МНЕ, ДАЙ МНЕ, ДАЙ МНЕ ЧТО-НИБУДЬ!!!

И тут лиса упала и лежит.

Плывёт, плывёт, — как хвостиком махнёт,

как выпрыгнет, — пойдут клочки по двум столицам.

Придут и к нам и спросят, что с кого.

А мы ответим: "Господи помилуй,

Да разве ж мы за этим восставали?

Да тут трубили — вот мы и того.

А то б и щас лежали, как сложили".

С утра блесна сверкнула из-за туч

над Питером, и над Москвой сверкнула.

И белые по небу поплавки,

и час заутренней, и хочется мне кушать…

Смотри, смотри, оно плывёт сюда!

Тяни, Андрюша, подсекай, Петруша!

Как в норе лежали они с волчком, –

зайчик на боку, а волчок ничком, –

а над небом звёздочка восходила.

Зайчик гладил волчка, говорил: "Пора",

а волчок бурчал, — мол, пойдём с утра, –

словно это была игра,

словно ничего не происходило, –

словно вовсе звёздочка не всходила.

Им пора бы вставать, собирать дары –

и брести чащобами декабря,

и ронять короны в его снега,

слепнуть от пурги и жевать цингу,

и нести свои души к иным берегам,

по ночам вмерзая друг в друга

(так бы здесь Иордан вмерзал в берега),

укрываться снегом и пить снега, –

потому лишь, что это происходило:

потому что над небом звёздочка восходила.

Но они всё лежали, к бочку бочок:

зайчик бодрствовал, крепко спал волчок,

и над сном его звёздочка восходила, –

и во сне его мучила, изводила, –

и во сне к себе уводила:

шёл волчок пешком, зайчик спал верхом

и во сне обо всём говорил с волчком:

"Се, — говорил он, — и адских нор глубина

рядом с тобой не пугает меня.

И на что мне Его дары,

когда здесь, в норе,

я лежу меж твоих ушей?

И на что мне заботиться о душе?

Меж твоих зубов нет бессмертней моей души".

Так они лежали, и их короны лежали,

и они прядали ушами, надеялись и не дышали,

никуда не шли, ничего не несли, никого не провозглашали

и мечтали, чтоб время не проходило,

чтобы ничего не происходило, –

но над небом звёздочка восходила.

Но проклятая звёздочка восходила.

Он нисходит, а тот как раз выходить, и они встречаются у реки, –

многоногой, влачащей по мутным волнам барсетки, сумочки и тюки,

изливающейся из первого к Рождественке, к Воскресенке,

из последнего — в мёртвые чёрные тупики.

Им обоим пора бы уже начать — а они молчат

и глядят друг другу через плечо.

А вокруг всё течёт себе и течёт, никто их не замечает, –

только дежурный у эскалатора что-то чует,

нервничает, когтями оглаживает рычаг.

Это пятница, восемь вечера, жар подземный, измученные тела,

а они читают в глазах друг друга о своих заплечных, говорящих: "Я за тобой пришла", –

и бледнеют, склоняют увенчанные чела, –

и не оборачиваются.

Потолок не сворачивается.

Лампы не чернеют, не источают чад.

И тогда дежурный у эскалатора переступает копытами, медленно вдавливает рычаг.

Эскалаторы замедляют ход.

Предстоящие выходу падают на чело.

Над Москвой остаётся ночь, всё черным-черно.

Эти двое невидящими глазами глядят вперёд, –

и Христос безмолвствует,

и Орфей поёт:

"Нет, у смерти нет для меня ничего.

Нет, у смерти нет для меня ничего."

Видеть, как сгорбленный у фонтана монетку из-под воды,

или уставшая говорит собаке "Поди, поди",

или стоять у «Макдоналдса», плакать о ерунде,

а чумазый встал и глядит, ничего не просит.

Так готовишь себя в свидетели на Его суде,

а потом не спросят.

Вот и сердце вроде во двор пропустить пивка,

а глядишь — замирает, падает, начинает биться,

увидав, как нелюбящая нелюбимой куклу издалека –

а идти — нейдёт, и смеётся.

А снег всё идёт, падает,

идёт, падает.

И мы в нём идём и падаем,

идём и падаем.

А шар всё встряхивают и встряхивают,

встряхивают и встряхивают.