— Сумасшедший амба, — ещё раз вслух повторил он, глядя на то место, где только что стоял зверь.

Они вышли, вернее вытекли, из узкой трещины в старой каменной стене, поросшей клочьями синего мха. Старый алкоголик, коротавший тёплую ночь в обнимку с бутылкой, вытаращил глаза и хмыкнул от удовольствия, увидев, из какой грязной дыры вынырнули эти два прилично одетых субъекта. Он даже не подозревал, чем обернётся вскоре для него их появление.

— Кха-кхе-кхи, — злобно прокашлял он, и этот надсадный кашель-лай больной, проспиртованной припортовой собаки осквернил зыбкую тишину прекрасного, золотистого утра. Тени вышедших из стены внезапно хитрым колдовским крестом упали на влажную от росы скамейку с литыми чугунными ножками, нависли над стариком.

Алкаша затрясло от адского, пронзительного холода, исходящего от теней, словно те взлетели с вечных льдов Коциума, трущоб преисподней, коим уже не один миллион лет. Беспричинный ужас сводил лопатки, и старик, обмирая от страха, услышал, как заговорила тень обезьяноподобного карлика.

— А-а, сухопутная помойная крыса…

Теперь старик разглядел, что у карлика обозначилось лицо — нос, глаза и рот, и всё это как бы приплясывало и менялось местами. Рот кривился в издевательской усмешке, а глаза сочились скорбными слезами. Затем тень опустилась — стекла на землю и быстро, с сухим шелестом приросла к кривым обезьяньим ногам, поросшим тёмным курчавым волосом и обутым в глянцево сверкавшие лакированные калоши.

Его спутник, высокий костлявый человек в чёрном плаще, в остроотглаженных брюках, болтающихся на бестелесных ногах над странными, напоминающими козлиные копыта ботинками, продолжал двоиться. Он стоял вроде бы у скамейки и в то же время поодаль от неё. Дальний двойник о чём-то разговаривал с карликом, а ближний продолжал изучать с брезгливым любопытством пьянчужку, скрючившегося на лавке. Взгляд пустых бесцветных глаз стал осязаемо острым. Раздвоенный словно невидимым скальпелем вспорол пропитанную алкоголем плоть, дублённую морскими ветрами и житейскими невзгодами шкуру, и вот верещавшая от ужаса душа бедолаги уже выдернута за шкирман вон из грешного тела!

Голенькая, довольно невзрачная на вид душа едва не отдала Богу причальный конец, но той же неведомой силой брошена на прежнее место, правда, вверх ногами. Скуля и чертыхаясь, устроилась как положено. Затихла…

Алкоголик очнулся с трудом. Долго и бессмысленно таращился в предрассветный сумрак. В отдалении скользили крохотные, словно шахматные, фигурки. И тут же старику почудилось, что это призрачные, высоченные, под небеса, исполины. Они сильно раскачивались при ходьбе. Казалось, эти двое так и не научились толком, по-человечески ходить. Следы их слабо отдавали запахом тухлых яиц…

Потрясённому увиденным и пережитым алкашу было неведомо, что начиналась новая шахматная партия между двумя одинаково враждебными человеку силами: Господом Богом и господином Дьяволом. Позвольте же автору записать первый ход этой игры…

Когда старик пришёл в себя и попробовал встать, по-прежнему прижимая заветную бутылку к животу, некто третий в ангельски-белом одеянии замахал на него пальмовой ветвью. Перебирая босыми ногами в воздухе, он говорил участливо о раскаянии и покаянии, о смирении гордыни…

Старик злобно обматерил серафима и заковылял прочь.

— Дура ты! — кричал он шестикрылому. — Я в вас не верю, потому что атеист!

Трещина в стене давно сомкнулась, осталась только ломаная чёрная линия. Мир за ней, приоткрывшийся пьяному человеку на мгновение, был ему, конечно, чужд, но видение, его посетившее, ослепительно-радужное, многоцветное, всё ещё стояло перед слезящимися глазами. Всё ещё тупо глядя па стену, он приложился к откупоренной бутылке с розовым портвейном и с отвращением выплюнул, морская горько-солёная вода плескалась в ней!

Старик взвыл от подлой шуточки исчадий ада, запустил никчёмной бутылкой в чудака с пурпурными крыльями за спиной и припустил мелким скоком к знакомой перекупщице спиртного.

Ангел разочарованно смотрел ему вслед.

Внезапно испортилась погода. В неурочное время прилетел буйный ветер, встормошил, взбудоражил и море и залив, чайки жалобно закричали, бросаясь на крутую волну и тут же взмывая вверх. Они визгливо ссорились из-за мусора, поднятого волнами, и то и дело отважно кидались в круговерть воды. Ветер, забавляясь, играл волнами, высокие яростные валы бушевали, догоняя друг друга и лишь на берегу распрямляя свои горбатые спины. Белёсая пена хлопала в острогранных глыбах камней, у наклонного монолита мола, уходящего косо в глубину.

Странные гости из неведомого стояли в конце волнореза, отсекающего бухту от ярости океанских волн. Смотрели, как из-под беснующейся воды медленно всплывала продолговатая белая тень. Карлик тоненько и вежливо хихикнул, почтительно снизу вверх заглянул в лицо высокому господину.

— Осмеливаюсь выразить своё искреннее отношение к шутке вашей Темности. Я думаю — это бесподобно! Но… Но, ваше Великолепие, зачем так утончённо? Ослиной мочи бы ему, а не морской водицы. На веки вечные!

— Всё-таки ты на редкость туп и вульгарен, мой верный идиот Глюм…

Слова, что молча, не разжимая рта, произнёс высокий, как бы проявились в воздухе подобно рекламной строке, затем мириады льдинок, их составлявших, осыпались с лёгким шорохом изморози, тут же тая.

— Все эти семь тысяч лет, что я знаю тебя по твоей верной шакальей службе, мой преданный дурак, — позвякивали льдинки, — ты неизменно действуешь по старинке. Хватаешь в первую очередь за глотку тело, а надо хватать душу…

— Душу за глотку? — Глюм пожал плечами. — Не обучен, ваша Темность! Дубинкой по затылку, иголки под ногти, факелом в морду… Дёшево и сердито!

— Дуботолк! Возьми его за струночку в душе и тихонечко — дзинь…

«Дзинь-нь-нь», — задребезжало последнее слово, осыпаясь поверх подтаявшего сугробика.

От всплывшей субмарины, мелко вздрагивая на зыби утихавших волн, отвалила шлюпка. Вёсла дружно ударили о воду. Загребной стал что-то громко и ритмично выкрикивать на древнеарамейском. Сумрачные бритоголовые матросы, напряжённо и безрадостно скалясь, мерно сгибались и разгибались.

«Мы зря сюда заявились, — невольно подумал Глюм, забыв о невозможности своих мыслей быть потаёнными. Он недоверчиво озирал спящий город, вольно и красиво раскинувшийся на сопках. — Он по-ангельски чужд нам…»

— Клянусь льдами Коциума, ты опять забываешься, скотина! Чьё имя ты произносишь? Забыл пословицу — «Помяни ангела, и он тут как тут»?

На этот раз слова высокого господина затанцевали в воздухе разгневанными языками пламени.

— Я должен посмотреть на этого парня.

— На какого, ваша Темность? Это тот, что…

— Этот пачкун посмел нарисовать мой корабль и тем самым поставил Белую Субмарину на мёртвый якорь в этой бухте. Навечно! И она будет стоять здесь, пока…

— Пока не осыплется краска и не сгинет холст! Но разве он солгал?

— Да лучше бы солгал! Но забери его Бог, кто ему дал право изображать меня, князя Тьмы, Адмирала Преисподней, Величайшего и Ужаснейшего Морского Демона? Я клянусь, этот маляр приползёт ко мне на коленях! А картину повесим в кают-компании над моей коллекцией черепов, пробитых выстрелами в висок, в затылок, гильотинированных в прошлые века… Белая Субмарина снимется с якоря! Мазила ещё походит с нами по морям, клянусь Астаретом, Велиалом, Вельзевулом, Бегемотом, Люцифером и его братом-близнецом Люцефиром. Лично ты, Глюм, займёшься им. Знаешь, что над сушей я не так властен, как над морем. Сделай из него вначале самоубийцу, такие частенько попадают прямо к нам, в Дуггур. Детали на твоё усмотрение, мерзавец. Пошевели своей единственной извилиной, хотя она у тебя, кажется, тоже прямая.

И вот любезная парочка уселась в шлюпку. Гребцы ударили вёслами и устремили её бег к ослепительно-белому кораблю, который казался таким лишь издали. Поблёскивают, качаются в такт бритые головы, помеченные одинаковой татуировкой над правым ухом: краб размером с металлический доллар, раскрашенный китайской тушью в три цвета.