Чтоб передохнуть, Федор стал провожать его глазами. Соскочив на лед, камень с протяжным стуком запрыгал по Ангаре, круша на своем пути сугробы, и врезался в гряду торосов.

– Видал? – с угрюмой усмешкой спросил Федор. – Только дрова могу рубить? – Он опять взялся за ломик.

Одни камни вылетали из своих гнезд с первого удара, другие сидели прочно, и он оставлял их.

Впереди нависла огромная, тонн на двадцать, глыбища. С мрачным вызовом, по-бычьи глядела она своим широким лбом на Федора: а ну-ка, сунься! Он внимательней посмотрел на нее. В самом деле она страшно похожа на бычью голову: вон бугры бешено выпученных глаз, вон холодный раздувающийся нос, вон чуть отвисшая могучая челюсть. Того и гляди, замычит сейчас и, наклонив башку, бросится на него!

– А в Ангару не хочешь?

Федор подобрался поближе, оглядел ее.

Сидела глыба, как показалось ему, намертво, и в ее бычьей морде, в каждой ее морщине и складке застыла свирепая гордость: мощный взрыв не смог отколоть ее и унести вниз, и она все еще торчит из скалы, и попробуй сдвинь ее с места, выгони отсюда!

От глыбы веяло стужей, холод проник под полушубок, прожег брезентовые рукавицы; кончики пальцев мучительно заныли. Федор едва удерживал тяжелый ломик.

Трещин вокруг глыбы он не обнаружил. Тогда, придерживаясь за веревку, он скользнул под глыбу, выбрал узкий карниз для ног и приблизился вплотную. Глыба тупо смотрела ему в глаза, едва не касаясь лица. «Под тебя, пожалуй, килограммов десять взрывчатки нужно», – подумал Федор, выпрямился и двинул глыбу плечом. И вдруг его облил горячий пот: глыба шевельнулась и плотно прижалась к плечу. Нет, он не чувствовал ее многотонной тяжести, но она тесно придвинулась к нему.

Его охватил ужас. Перед глазами все поплыло. Он стоял, боясь дохнуть, и ощущал, как по спине течет пот, как от гулких ударов сердца сотрясается все тело и, казалось ему, вся скала. Но он стоял неподвижно, точно сам был куском этого дикого камня. Потом голова прояснилась, мысль заработала четко. Он все понял: глыба едва держалась на нескольких точках опоры, он задел ее, глыба сошла с одной из этих точек, и он сам стал этой точкой.

Решение пришло сразу: надо мгновенно отпрыгнуть в сторону.

Федор выпустил из рук ломик, покрепче взялся за веревку и стал потихоньку поворачивать ступни ног вправо. Незаметно для себя он чуть сдвинул корпус, и глыба еще плотнее прижалась к нему. Теперь держать ее было просто тяжело. С беспощадной ясностью понял Федор: никуда не уйдет он от этой бычьей морды, она раздавит его так же легко и равнодушно, как сапог давит в тайге ягодку клюквы…

Он стоял, прижавшись к ней, и чувствовал, как по телу бежит уже холодный пот. Уйти нельзя, это ясно. Если б он находился сбоку, можно было б попытаться отпрыгнуть, а то ведь он стоит посередине глыбы.

А где-то там, за шесть тысяч километров отсюда, может, идет сейчас мать от колодца с ведрами на коромысле и смотрит на дорогу: не видать ли почтальона? Да, письма еще будут приходить, он недавно отправил два, одно за другим… Снегирь раскачивается на рябине под окном родительской избы… Председатель, завидев мать у свинарника, щурится: «Ну как там твой бегун, Дарья?» – «Справно, не жалуется, заработки хорошие…» Поземка метет по деревне… Могилы на кладбище, как сугробы, и черный крест на дедовой могиле опять накренился, и на нем сидит, чистит клюв злая черная ворона… И вдруг ворона взлетела с креста. Кто испугал ее?

– Ф-е-е-едор! – донеслось откуда-то из страшной дали и замерло.

Он очнулся. Надо отозваться. Немедленно отозваться! Но он и рта раскрыть не мог, так напряжено было все тело. Казалось, раскрой он рот – невольно сдвинешься, и глыба навалится еще тесней. Она и так давила все тяжелей, все невыносимей, и он с каждой минутой дышал учащенней, упираясь руками в шершавый камень.

Голос раздался ближе.

– Здесь я, зде-е-есь… Помоги-и-и… – отозвался Федор, но и сам не услышал своего голоса. Он даже не прошептал эти слова, а только слабо шевельнул пересохшим языком и губами, а может, эти слова лишь промелькнули в его сознании, и ему показалось, что он прошептал их. Легкий шорох скользнул где-то рядом – повернуть головы Федор не мог.

– Чего не откликаешься? – услышал Федор и увидел перед собой Зимина.

Ничего сказать Федор не мог, только несколько раз беззвучно пошевелил он губами. Глыба все сильней давила на плечи, коленки занемели, опухли; вот-вот подогнутся. Странная тишина, тяжелая, острая, пахнущая больницей тишина вошла ему в уши, заложила их и стала медленно растекаться по телу, наполнять веки, тянуть их вниз. Он понял, что теряет сознание. Но вдруг в этой сонной, в этой последней тишине раздались гулкие, как взрывы, слова:

– Федор, слушай меня… Ты слышишь? Сухие губы Федора чуть шевельнулись.

– Я возьму камень, а ты, когда я скажу, уходи. Вниз и в сторону. Осторожно уходи… Не задень… Ты понял?

Федор моргнул и почти тотчас ощутил на согнутой, почти сломанной своей шее теплое дыхание.

– Давай… – прошептал возле самого уха голос. – Ну?

Федор стоял ни жив ни мертв: стронься хоть на миллиметр – глыба сорвется и мгновенно раздавит его.

– Уходи, – напряженно повторил голос. Федора словно прибило к скале.

– Пошел! – закричал Зимин.

Млея от ужаса, Федор оторвался от глыбы и почувствовал невероятную, ошеломительную легкость.

Глыба не давила, не надвигалась, не преследовала, она оставила его в покое.

Судорожно сжимая обеими руками веревку, он опустился еще и отпрыгнул в сторону. Его круглое, краснощекое лицо залила бледность. Оно как-то все обвисло, перекосилось, а губы мелко дрожали. Он глянул со стороны на эту глыбу, широколобую, тупую, дикую, и увидел под ней маленькую тонкую фигурку человека в ушанке, стеганке и валенках, с блестящими кольцами на поясе. Она, эта слабая, беспомощная фигурка, удерживала многотонную глыбищу.

И когда Федор подумал, что минуту назад он стоял на этом же месте, к горлу подступила тошнота и перед глазами закачалась скала, и эта глыба, и Ангара, и он, чтобы не упасть, припал к качающейся стене.

– Саша! – вырвалось у него. Он впервые назвал бригадира по имени.

Нет, тяжесть не отпустила Федора, с новой силой давила она на него, сжимала, сплющивала, и не было от нее спасения.

С замирающим сердцем увидел он, как бригадир медленно повернулся лицом к глыбе, удерживая ее грудью и руками. Потом… Потом произошло что-то малопонятное и неправдоподобное. Зимин стремительно оттолкнулся ногами от скалы, очутился в воздухе и, мгновенно подтянувшись на веревке, оказался над глыбой, а она прошла под ним и, увлекая водопад камней, загрохотала вниз. Зимин ударился о стену и повис на веревке. «Жив ли?» Еще мгновение, и он зашевелился, уперся валенками в скалу и, перехватывая руками веревку, полез вверх.

Когда Федор, ослабевший и мокрый, еще не поборов дурноту, кое-как взобрался на скалу, бригадир отвязывал от колец веревку. На его лбу вспухли две большие шишки, левая щека была рассечена, и из нее на снег текла кровь.

Все перевернулось внутри у Федора.

– Саша…

Он хотел еще что-то сказать, но голос осекся.

Зимин отвязал веревку, кинул на землю и приложил к щеке горсть снега.

Когда снег набух и стал весь красный, он бросил мокрый, с отпечатками пальцев комок на землю и взял новую горсть.

– Пурга будет завтра, – сказал он, – посмотри на закат.

Но Федору не было дела ни до неба, ни до пурги. Он подошел к бригадиру, не зная, что делать, что сказать, куда деть свои большие ненужные руки.

Зимин, прижимая к щеке горсть снега, пошел к обогревалке, а Федор остался на краю скалы. Он смотрел вслед Зимину, и впервые за два года Сибирь не показалась ему такой холодной и неуютной.