– Чай пить иди! – донеслось из чума.

Есть почему-то не хотелось. Я съел две холодные лепешки с чаем и полез спать в отведенный мне ситцевый балаган, свисающий с шестов. Я смотрел на цветастый ситец, слегка колыхавшийся от ветра, и чувствовал, что внутри что-то напряглось и сломалось. Равнодушная, спокойная трезвость никак не могла найти внутри свое место. А это нужно. С этим легче и проще жить. И, наверно, веселей.

Щелкнул выключенный приемник. Кто-то шумно подул, погасил лампу, и в чуме стало темно. Печка быстро остыла, и холодок пополз под шкуры. Часа в три ночи я встал и подошел к оконцу. В сером занимающемся рассвете я видел смутные, точно застывшие фигурки трех одиноких важенок.

– Ты чего бродишь? – сонно спросил Ардеев.

– Папиросы ищу.

– Да ты, кажись, и не куришь.

Я снова полез в свой балаган, сунул голову в капюшон малицы и туго сжал глаза, чтоб скорее заснуть.

1959

Вечером в стойбище приехал пастух с запиской от председателя колхоза. Ардеев откашлялся и развернул ее корявыми, темными пальцами.

– На звероферму мясо требуют, – сказал он.

За чаем я узнал от него, что в двадцати километрах от стойбища есть Большое озеро, на нем остров, и на этом острове уже третью неделю пасутся четыре оленя, больные копыткой; их нужно отвезти в поселок базы оседлости, на звероферму, на еду серебристо-черным лисицам и голубым песцам.

– Ну и прожорливое зверье, – сказал Ардеев. – Им хоть все стадо в пасть гони – сожрут…

Выехали мы на следующий день, после обеда, на двух нартах. Впереди ехали мы с бригадиром, за нами – его помощник Яков Талеев.

По сторонам бежали собаки, то обгоняя нас, то отставая, исчезая в кустарнике и выскакивая на вершинки холмов. Утром выпал легкий снежок. Хлопья висели на рыжих листьях ивняка, на прибрежных хвощах, на сухом ягеле и черничнике. Сквозь этот непрочный покров, как сквозь марлю, просвечивала земля. Это была еще не зима, в сентябре много раз выпадает и тает снег, но, как мне показалось, олени были радостно взволнованы: им легко было тащить нарты. Ардеев не трогал быков хореем, а только помахивал им перед крутым подъемом или глубоким ручьем, в который они не решались вбежать.

Дорога шла по рытвинам, кочкам, кустам, и нам часто приходилось вскидывать вверх ноги. Жесткие ивы и березки, сгибаясь под нартами, царапали и стучали по днищу и снова как ни в чем не бывало выпрямлялись сзади. Олени обдавали нас водой и грязью, и я то и дело вытирал рукавом малицы лицо.

Солнце быстро клонилось к горизонту, лиловые тучи густели, закрывая небо, и от этого казалось, что сумерки наступают раньше обычного.

Все эти дни я жил в удивительном, необычном мире – мире озер, сопок и рек, где можно ехать два дня и не встретить ни одной живой души, кроме куропаток или уток. Здесь все было так не похоже на то, что я знал раньше, и я ходил ошеломленный, не уверенный до конца, что все это не сон.

Олени мчались вперед, хлюпая и чавкая по болотцам, под полозьями хрустел снег, в ушах пел ветер… Дикие гуси, построившись углом, проплыли над нами и остались по правую руку, торжественные и безмолвные.

– На юг летят, к теплу, – показал на них хореем Ардеев.

Мы еще часа два ехали по тундре. Потом я увидел на низком берегу круглого озера что-то ослепительно белое. Оно слабо шевелилось, и на его фоне даже свежевыпавший снег казался серым и не чистым. Я пристально вглядывался, но никак не мог понять, что это такое. Я не вытерпел и спросил у бригадира.

– Лебеди, – сказал он. – В табуны сбиваются – тоже пора им лететь.

Лебеди… Каким обыденным, равнодушным голосом сказал он о них! Мы, москвичи, ходим любоваться ими в Зоопарк, а здесь их были десятки, сотни, а может, и тысячи. Весь берег кишел ими, большими и сильными птицами, о которых сложены песни и сказки. Я впервые увидел их на воле, увидел не одного, не десяток, а целую армию лебедей. А бригадир с детства привык к ним. Он привык к тому, что для нас, людей города, кажется чудом. Он и сам, жилистый и смешливый, как ребенок, был чудом в моих глазах. Он, Яков Талеев, другие пастухи-оленеводы, их жены и дети были ясные, прочные люди. Они не тяготились одиночеством среди безлюдья, им некогда было скучать: они сами шили себе одежду из оленьих шкур, потому что никакая фабрика не шьет одежду и обувь для жизни в тундре; они сами выкраивали из кожи тынзеи для ловли оленей, делали чумы; и только чай, сахар да муку не давала им кормилица-тундра. Да еще батареи для радиоприемников. Мне рассказывали, что однажды Ардеев проехал триста километров в распутье за новыми батареями, чтоб приемник придвинул к нему, к самым дверям его кожаного дома, Москву…

К Большому озеру мы приехали в потемках. Оно было действительно очень большое; черным пятном выделялся на нем остров. Земля потемнела быстрее неба, вода слабо отражала его сияние. Было очень тихо.

Ардеев соскочил с нарт и, позвякивая цепочкой, на которой у пояса висел большой пастушеский нож, подошел к воде и низко пригнулся, глядя на остров.

– Не удрали, – сказал он, – двоих вижу. И остальные, верно, там.

Я много раз видел, как, разыскивая по вечерам или ночью отколовшихся от стада оленей, пастухи нагибаются вот так и шарят по земле глазами. Я также нагнулся и увидел вдали, на кромке острова, на фоне светлого неба, два тонких оленьих силуэта. Ну конечно, небо всегда светлей земли и помогает находить потерявшихся.

Мы привязали оленей, перевернули и столкнули в воду лежавшую вверх дном легкую лодку. Ардеев бросил на корму деревянный черпак, Талеев вставил весла. Путаясь в полах малицы, я вскочил в нее, ногой оттолкнулся от берега, и мы быстро поплыли по вечернему озеру.

Сзади раздался тонкий жалобный вой, переходящий в плач, – это собаки метались у края берега, думая, что мы навсегда бросили их. Они кинулись в воду и поплыли вслед за нами по темной воде, не переставая жалобно скулить.

Озеро было спокойное, почти застывшее, и наша лодка легко резала его тугую тихую воду.

У острого носа вода, разлетаясь на две быстрые струи, мягко и влажно курлыкала, негромко всхлипывала по бортам, а за кормой пенилась и клокотала. След лодки на миг вспыхивал в темноте и тут же гас.

Один берег уходил от нас в ночь, другой угадывался где-то впереди. Черное безмолвие, пригасив краски, лежало над тундрой. И весь мир состоял сейчас из одних силуэтов, строгих, резких, чеканных.

Издалека донеслись гортанные крики: «Кланк, кланк!» В них явственно звенел металл. Они были так неожиданны и отчетливы, что я замер.

– Лебеди, – сказал Ардеев, не переставая грести.

Мы плыли в темноту, а лебединые крики тревожно и победно звенели над озером. Они не нарушали тишины и величия ночи, а дополняли ее, давали ей душу и значение.

Я очнулся от мягкого толчка – лодка ткнулась в берег. На остров вылез Талеев и придерживал лодку.

– Плохо ловить будет – темно, – сказал бригадир.

Пастухи захватили свернутые в кольца тынзей, и мы пошли по острову. Остров был совершенно гол: ни кустарника, ни привычных кочек, только один крупный ягель. Наверно, за три недели олени здорово отъелись на нем.

Скоро на фоне все еще не померкшего неба мы заметили четыре рогатые фигуры. Подняв кверху головы, олени чутко принюхивались.

Пастухи, держа наготове тынзей, пошли к ним вдоль берега, а мне велели загонять оленей с другой стороны, следить, чтобы они не проскочили мимо. Ардеев стряхнул с себя малицу – она мешает бросать тынзей – и крадущимся шагом пошел метрах в пятнадцати от Талеева. Я двинулся по другой стороне острова. Четыре оленя, прихрамывая, бросились в глубь не занятой нами земли, подбежали к самой воде, застыли, точно изваяния. Потом метнулись в противоположную сторону. Они все время держались вместе, рог в рог.

Наконец мы прижали их к самому носу острова. – Иди на них, – шепотом приказал мне Ардеев. – Только не торопись, не пугай их. Я пошел.