Однажды, будучи в миролюбивом настроении, Женька спросил у нее:
– А знаешь, почему тебя зовут Маринка?
У Маринки прямо открылся рот: разве можно знать, как и почему тебя назвали? Но Женька тут же сообщил, что как-то к ним зашла Маринкина мама и рассказала его матери: еще до рождения дочки она спорила с мужем, как лучше назвать ребенка. На всякий случай придумали два имени: если родится мальчик, пусть это будет Севка; Всеволод – очень мужское, строгое и в то же время звучное имя. С этим согласились и мама и отец. А если родится девочка… Тут их мнения разошлись. Мама настаивала на имени Лена – это и красиво, и мягко – или Женя – это тоже звучит и для девочки не очень затасканно. Отец же упорно настаивал на том, чтобы девочку назвали так, как ее зовут сейчас, – Маринка.
«Ты пойми, Лида, – уговаривал он, – я человек моря, и мне близко все, что напоминает о нем. Марина – это картина, изображающая море, чаек, корабли; ультрамарин – это ярко-синяя краска, основная краска художников-маринистов; моряна – это ветер, дующий с моря… Она – наш первенец, родится здесь, в Матросске, и пусть ее имя, где бы мы ни были, напоминает нам Заполярье, Чаячью губу и море».
Маринка смеялась: как это забавно и странно, что она могла бы родиться мальчишкой! И ведь никто, ну никто-никто не знал, что она не захотела родиться вот таким курносым, крикливым и вечно перепачканным мальчишкой и, обманув всех, взяла и родилась девочкой! Дальше Женька рассказал Маринке, что после долгих споров отец уломал маму, но она сказала, что это ее последняя уступка.
Дней пять после этого ходила Маринка и улыбалась. Совсем другими казались ей теперь мама с отцом. И кто, кто же мог подумать, что она – это ветер с моря, синяя Даль и корабли на горизонте?… И она всегда должна напоминать отцу о его молодости и службе на подводной лодке, о жизни в военной базе на берегу Чаячьей губы!
Цветы с маячной сопки
Случилось это в один из тех редких дней, когда отец был дома. Закинув ногу на ногу, он сидел на диване и читал журнал «Юность». Рядом, забравшись с туфлями на диван, возилась с куклой Маринка. Она положила куклу навзничь – круглые голубенькие глаза ее закрылись – и, теребя рукав отцовского кителя с золотыми нашивками – двумя широкими и одной узкой, – спросила:
– Пап, а Нина спит, и знаешь, что ей снится?
– Что? – Отец не отрывал от журнала глаз.
– Белый мишка на льдине, косолапый такой и смешной, он живет в снежной пещере и лапой ловит рыбу для медвежат: ударит по воде и нацепит на коготь рыбешку… Пап, да ты не слушаешь меня!
– Слушаю. – Отец перевел глаза со страницы на куклу, круглощекую, румяную, с золотистыми прилизанными волосами, и сказал: – Не снится ей медведь, ей кровать с одеялом снится. И больше ничего.
Он положил руку на голову дочери и опять перевел глаза на страницу журнала.
Маринка тем временем посадила куклу, лучистые, бездумно-голубые глаза ее открылись и, застыв в немом восторге, уставились в одну точку.
– Папа, а теперь…
Мама, проверявшая за столом у окна ученические тетрадки, не выдержала:
– Марина, можно помолчать?
– Можно, – сказала Марина, – вот только папа посмотрит, как Нина сидит, и я буду молчать, долго-долго буду молчать.
– Сережа, – попросила мама, – брось свой журнал! Не видишь, что Марина мне мешает? Читаю предложение и ничего не могу понять…
– Сейчас, – проворчал отец, – только страницу дочитаю.
Голос Маринки не умолкал ни на минуту. Дочитав страницу, отец начал возиться с дочкой: таскал на плечах, бросался подушками с дивана, щелкал по носу куклу.
– Сережа, – мама поднялась из-за стола и тронула у затылка волосы, – сегодня погода хорошая, сухо и солнце светит.
– Убраться? – обиженно спросил отец.
– Зачем… Погуляли бы. Это и тебе полезно.
– Спасибо за совет, – сказал отец. – Пойдем, Маринка, родная мамка нас выгоняет, как последних шалунов из класса. Один свободный денек выкроил, чтоб заняться повышением своего культурного уровня, так и тот домашнее начальство аннулирует… Одевайся.
Мама посмотрела на них, не выпуская из рук красный карандаш:
– И чтоб не дурачиться!
Отец накинул флотскую шинель с блестящими пуговицами и посадил чуть набок на густые волосы морскую фуражку.
– Это что значит? Разъяснения не последуют? Отец говорил таким голосом, что Маринка никак не могла понять, шутит он или сердится.
– Сам знаешь. – Мама повернулась к ним спиной, и граненый красный карандаш ее грозно повис над тетрадкой, крупно исписанной фиолетовыми чернилами.
– Пошла в торпедную атаку, – сказал отец, утаскивая из комнаты дочку.
Они долго гуляли по городу, и Маринка храбро шагала по лужам и грязи. На широких погонах отца сверкали четыре маленькие звездочки, и все встречавшиеся им офицеры и матросы брали под козырек, и отец отвечал им тем же. И Маринке было очень приятно: вот большие, а тоже играют!
Иногда моряки подходили к ним и обращались к отцу:
– Товарищ капитан-лейтенант!.. – И дальше что-то говорили о подводных лодках, о каких-то балластных цистернах.
Маринка ничего в этом не понимала, но очень гордилась, что ее отец не просто там старшина первой статьи, или капитан первого ранга, или даже адмирал, а одновременно и капитан и лейтенант!
Гуляя с отцом вдоль крохотных полярных березок, высаженных у домов, Маринка заметила, что он то и дело посматривает на Маячную сопку. Темноглыбистая, нелюдимая, голая, точно зелень с нее ободрал ветер, она круто уходила над городом в небо.
И когда они вдоволь нагулялись по гладкому тротуару, отец еще раз кинул взгляд на вершину этой сопки и вдруг сказал:
– А может, слазим?
– Куда? – спросила Маринка.
– Вон туда. – Отец кивнул на Маячную сопку. – Давно не был там. Как привез твою маму сюда, слазили мы с ней наверх, показал я ей все, что есть вокруг, чтоб знала, где мы живем. С тех пор уже не взбирались.
– Конечно, полезем! – обрадовалась Маринка. – Я с большим удовольствием.
Они прошли улицу до конца и стали подниматься по узкой каменистой тропке. Но идти тропинкой было бы очень далеко, и отец решил взять сопку приступом. Они карабкались отвесно по камням, выбоинам, щербатинам и кривым, извилистым трещинам. Отец не выпускал из своей руки ее руку. Вниз ехал мелкий щебень, катились камешки. Издали сопка казалась безжизненно голой, скучной, а теперь вдруг Маринка увидела, что камень ее покрывают зеленые и рыжеватые мхи, сизые лишайники. В ложбинках кое-где упруго топорщатся стелющиеся березки. Но как удивилась Маринка, увидев в расщелине маленькие цветки с лиловыми лепестками.
– Папа, – крикнула она, – хочу!
Он понадежней пристроил дочку на склоне сопки – ни с места! – и полез выполнять ее приказ. Иногда, если цветок рос вблизи, Маринка сама срывала его: брала за стебель, долго крутила и дергала. Когда они добрались до вершины, в руке у отца был целый букет.
Там дул очень сильный ветер.
– Не холодно? – спросил отец.
– Нет, – посиневшими губами вывела Маринка.
Отец поплотнее завязал на ней шарф.
Они стояли на вершине, сопротивляясь ветру, валившему их, и смотрели вперед. Видно отсюда было далеко: сзади – широкая Чаячья губа с игрушечным военным городком у подножия сопки и причалами – пирсами для боевых кораблей, справа – узкое горло губы, а зато впереди до края неба колыхалось большое-пребольшое море. Налетал ветер, и по морю пробегали зыбкие полосы. Надвигались, закрывая небо, грязно-черные, опухшие тучи, и море из синего превращалось в зеленовато-серое, неприветливое.
У него не было конца. Оно вливалось в небо, и тоненькая черта горизонта иногда размывалась, и тогда казалось, что море везде, даже над головой.
– А где полюс? – спросила Маринка, дуя в варежку. Отец внимательно посмотрел на нее.
– Вон там. – Он показал рукой наискосок. – А вон там Америка, видишь? – Отцова рука поплыла правей.
– Вижу.
– А что ты видишь, интересно?