Устроив таким образом дела, Монтескье переселился наконец в Париж, где поселился в небольшой скромной квартире на улице Сен-Доминик-Сен-Жермен, проводя с тех пор половину года здесь, половину в своем замке в течение почти всей последующей жизни, если не считать путешествий.

По приезде в Париж Монтескье принялся за осуществление своего давнишнего желания попасть в члены Парижской академии. Для этого было далеко не достаточно одних литературных и ученых заслуг. Требовалось еще заручиться благосклонностью двора, первого министра, в то время кардинала Флери, академиков и г-жи де Ламбер, в салоне которой собиралось избранное общество и содействие которой было, пожалуй, важнее всего прочего. Монтескье деятельно принялся за дело.

Он начал атаку с m-lle Клермон, которая после смерти герцога Мелюна и изгнания из Франции ее брата вела довольно скромную и уединенную жизнь, насколько, конечно, ей позволяло ее положение при дворе и в обществе, и казалась неутешной. Монтескье написал ей в утешение новую поэму под названием «Путешествие на Пафос». Эта поэма, подобно «Храму в Книде», написана в псевдоклассическом стиле. Здесь те же аллегории, действуют те же древние боги, смахивающие на французских кавалеров и дам, а герцог Мелюн изображается под видом Адониса, убитого на охоте зверем, как и было в действительности с герцогом. Эта поэма появилась в «Меркурии Франции» в декабре 1727 года.

Собственно по выполнению она выше «Храма в Книде». В высшем обществе она произвела требуемое действие, и о Монтескье вновь заговорили; он вновь подогрел благосклонность многочисленных высокопоставленных друзей m-lle Клермон.

Продолжал он посещать и «Клуб Антресоли», который в то время деятельно занимался вопросами текущей политики, почему находился в подозрении у кардинала Флери, который и закрыл его вскоре, а именно в 1730 г.

Монтескье прочел в клубе реферат «О финансах Испании», который затем был включен в несколько измененном виде в «Дух законов». Этот реферат, полный весьма ценных наблюдений и глубоких мыслей, обратил на себя внимание членов клуба, между которыми было много академиков. Затем ему оставалось только проникнуть в салон г-жи де Ламбер, где он вскоре и появился благодаря содействию Фонтенеля.

Маркиза де Ламбер, в то время уже вдова, собирала в своем блестящем салоне высшее общество, некоторых избранных литераторов, академиков, членов магистратуры. Тут бывали Фонтенель, Мерой, аббат Монго, Шуази, Гено, Сази, Мен. Д'Аржансон говорил о маркизе, что «она сделала академикам половину всего современного состава академии», и это было очень близко к истине. Доступ в этот аристократический салон был нелегок, и посещавшие его лица подвергались самой строгой критике; но Монтескье скоро обратил на себя и тут всеобщее внимание и приобрел новых друзей и поклонников. Он читал здесь отрывки из своего рассуждения «О счастье».

26 октября 1727 года умер академик Луи Сази, также посещавший, как сказано выше, салон маркизы Ламбер, и, таким образом, открылась вакансия.

Сейчас же друзья Монтескье заговорили о нем. Это было тем естественнее, что его кандидатура однажды уже была выставлена, и, если Монтескье и потерпел на первый раз неудачу, то, во всяком случае, не был забаллотирован. Маркиза де Ламбер со своей стороны замолвила кому следует слово, так что сам кардинал Флери, отвечая на сообщение секретаря академии об открывшейся вакансии, написал ему, что он лично не имеет своих протеже и вполне полагается на выбор академии, причем прямо упомянул имя Монтескье как вероятного кандидата. В самой академии особенно ревностно поддерживал кандидатуру Монтескье аббат Монго, бывший преподаватель герцога Орлеанского, человек довольно влиятельный.

Успех, казалось, был обеспечен, как вдруг дело приняло дурной оборот. Тот самый Турнемин, с которым Монтескье имел ссору и из-за которого разошелся с кружком аббата Олива, обратил внимание Флери, как оказалось, не читавшего «Персидских писем», на некоторые особенно резкие места книги, касающиеся королевской власти и папы. Кардинал Флери вознегодовал. Академики, уже собравшиеся для выборов, узнали, что кардинал накануне сказал: «Выбор, который намерена сделать академия, не может быть одобрен ни одним честным человеком». Слова первого министра произвели свое действие, и сейчас же в среде самих академиков недовольные кандидатурой Монтескье подняли головы, повели враждебную ему агитацию и заговорили о тех местах «Персидских писем», которые задевали саму академию. Однако маршалу д'Эстре, стороннику и другу Монтескье, удалось добиться резолюции, по которой выборы, за неявкою достаточного количества членов, были отложены на 9 дней. Маршал надеялся за это время как-нибудь поправить дело. Монтескье, однако, был сильно недоволен и огорчен случившимся; он подумывал уехать из Франции и говорил, что за границей сумеют лучше оценить его заслуги, чем на родине. Маршал предлагал было вознаградить его пенсией, но Монтескье, будучи вообще человеком расчетливым и даже несколько скупым, возмутился этим и отказался наотрез. «Я не делал низостей, – писал он, – а потому не нуждаюсь для своего утешения в милостях». Наконец, было устроено свидание между Монтескье и Флери, в результате которого отношение кардинала к новому кандидату в члены академии переменилось в лучшую сторону. Что произошло между ними, неизвестно, но, во всяком случае, весьма вероятно, что Монтескье пришлось если не отречься от некоторых мест своей книги, то немного покривить душой. Вольтер передает даже, что Монтескье успел за эти дни выпустить новое издание «Писем», в которых он изменил места, неприятные Флери; но его свидетельство, ввиду всегдашнего его враждебного отношения к Монтескье, вряд ли можно принять за совершенно достоверное. Как бы то ни было, после этого Монтескье был выбран в члены академии, хотя противники его не слагали оружия до последнего дня, и он благодаря этому получил довольно значительное количество черных шаров. По обычаю, после принятия в члены академии Монтескье произнес речь, предметом которой было восхваление заслуг его предшественника Сази, а также – Ришелье и Людовика XIV. Не забыт был и Флери.

Странно, должно быть, звучали похвалы Королю-Солнцу в устах автора двадцать второго «персидского письма»!

Добившись, таким образом, того, что двери академии открылись перед ним, Монтескье не особенно ревностно посещал ее заседания. Впрочем, оно и понятно: для него вступление в академию было лишь вопросом честолюбия – не более; а заседания Французской академии уже. и в то время не отличались ни особой живостью, ни особым интересом. Не связанный более ничем, Монтескье решил отправиться путешествовать, чтобы узнать на месте быт и учреждения других стран, что было ему необходимо для его главного труда, – в это время «Дух законов» уже стал целью его жизни.

Мы так надолго остановились на перипетиях мелочной личной борьбы друзей и врагов Монтескье и на тех приготовлениях, которые ему пришлось сделать, чтобы попасть в члены академии, потому что они, по нашему мнению, лучше всяких общих рассуждений характеризуют общество и время, в которое жил Монтескье, а также и потому, что при подобной мелочной борьбе и мелких уколах самолюбию лучше всего сказывается характер человека. Если мы при этом заметили, что Монтескье не чужд был недостаткам своего времени, что он при случае шел на сделки с самим собою в угоду сильным мира сего, то не следует забывать, что рассуждавшее о свободе общество его времени было еще насквозь пропитано привычками, приобретенными в Версале.

Нет, в нем много было гордости и сознания собственного достоинства, если он решил отказаться от солидной пенсии, чего не сделало бы большинство его современников, и серьезно говорил об оставлении Франции. Ведь, предлагая Монтескье в виде утешения за неудачи пенсию, герцог д'Эстре, его друг, не хотел оскорбить его.

Значит, в нравах того времени было утешаться подобным образом. Вольтер при случае пускал в ход прямую лесть, Бюффон, когда Сорбонна стала к нему придираться, отрекся от всех еретических мест своей книги и сам смеялся потом над этим.