Тина очнулась сидящей на земле. Дарлин поддерживала ее, а другая женщина брызгала в лицо водой из фляги. Дарлин заставила девушку сделать несколько глотков, а потом, намочив платок, приложила ко лбу.

— Лучше? — спросила она, наклонившись к дочери и обнимая ее за плечи.

— Да, спасибо…

— Кровь в голову ударила! — бойко пояснила одна из женщин, возвращаясь к работе. — Бывает…

Объятая вялым безразличием, Тина все же заметила, как переглянулись две женщины на соседнем ряду, и одна что-то шепнула другой. Девушка вспомнила разговор с Филом Смитом… О Боже! А вдруг они подумали, что она…

Как только дочери стало легче, Дарлин без разговоров отправила ее домой.

…Тина шла по дороге, понемногу приходя в себя. Сознание прояснилось, но ноги были как ватные, и в руках сохранялась слабость, напоминавшая чувство какой-то странной невесомости. Постепенно вернулась способность мыслить, и Тина пыталась вспомнить: о чем же она думала, работая? Похоже, ни о чем, просто, как машина, повторяла заученные движения, сетовала на жару да ждала полудня. Нет, она вовсе не была лентяйкой, охотно делала все, о чем бы ни попросили, и работа спорилась у нее в руках, но… Она начала чувствовать, начала понимать, как тяжелый физический труд убивает мысли, втаптывает душу в мир повседневности. Сколько это будет продолжаться? Всегда? Никакого движения вперед, никакого подъема! Тереза поступила скверно, оставив их с матерью и даже не давая о себе знать, но все-таки она была тысячу раз права!

Тина брела по дороге, машинально переставляя ноги, солнце обжигало неприкрытое лицо и руки. Девушка стянула с головы косынку и вытерла пот со лба. Волосы, схваченные с боков шпильками, растрепались, спутались, сзади свисали хвостом. Тина остановилась, чтобы немного поправить их. Она была одета в простую кофту без рукавов, грубые башмаки и неширокую юбку: наряд, хотя и не рваный, выстиранный только вчера, но все же ужасающе бедный.

Она не ожидала встретить Роберта О'Рейли и была слишком расстроена, чтобы очень удивиться или растеряться, когда он внезапно возник на повороте дороги. Она не стала задавать себе вопрос, поджидал ли он ее, искал ли встречи, или это произошло случайно, само собой.

Мистер О'Рейли несколько удивленно оглядел ее, и девушка смутилась.

— Откуда вы, Тина?

— С работы, — еле слышно прошептала она: неожиданно и совсем некстати к глазам подступили слезы.

— Так рано?

Она вздохнула.

— Мне стало плохо.

«Бедная девочка!» — едва не вырвалось у Роберта, но он сдержался, втайне улыбнувшись ее наивной откровенности.

Тина стояла перед ним, тоненькая, загорелая до черноты, оттененной белой полотняной одеждой.

Она постепенно проникалась ощущением настоящей минуты и уже чувствовала стыд оттого, что этот человек застал ее в таком виде.

— Извините, я… — начала было она, но после, вспомнив о более важном, промолвила: — Мистер О'Рейли, я должна вернуть вам платье…

— Оно понравилось вам?

Тина не умела притворяться: Роберт заметил, как сверкнули ее глаза.

— Да, очень! — вырвалось у нее, но, опомнившись, девушка тут же добавила: — Спасибо, но я не могу…

Он поднял руку.

— Ни слова больше! Я все понимаю, Тина, и все же прошу вас: оставьте его себе на память. Надевайте иногда! Ведь это красивая вещь, и она вам к лицу!

Он держался как человек, хотя и отвергнутый, но не потерявший уважения ни к себе, ни к ней: Тину это тронуло.

Девушка поняла, что сейчас он уйдет навсегда, и с его уходом захлопнутся все двери, безнадежно затеряется выход в тот неприступный мир, что сияет там, наверху; останутся лишь тусклый рассвет сонного Кленси, и эта бесконечная работа, и мутные дни, незаполненные ничем, кроме бесплодного ожидания да несбыточных, ранящих душу грез. У всякого человека случаются моменты, когда кажется, что жизнь кончена, и, как ни странно, чаще это происходит именно в шестнадцать лет. Глупо, наверное, жить с идеалами, столь же далекими от реальности, как луна от земли, и столь же недосягаемыми.

А этот человек так добр к ней… Он умен, честен и богат, говорит, что любит… Он ей симпатичен, это правда, а так ли далека симпатия от любви?.. Он обещает изменить ее жизнь — вот главное!

— Вы уезжаете в Сидней? — спросила Тина с краской на лице.

Роберт О'Рейли внимательно посмотрел на девушку: казалось, он ждал этих слов. Приблизившись, взял ее за руку.

— Тина! Доверьте мне свою судьбу, клянусь, вы не пожалеете об этом!

Он говорил, как всегда, очень проникновенно, хотя и без волнения, свойственного пылкому юношескому сердцу. Потом поцеловал руку Тины, пыльную, с позеленевшими от листвы пальцами, и девушка с глазами, полными слез, глазами цвета осенних, нависших над землею туч, тихо сказала:

— Да, мистер О'Рейли! Он сжал ее руку.

— Я знал! — Лицо Роберта на миг просияло. — Спасибо, Тина. Мы поженимся скоро, очень скоро, если вы не против. Признаться, для меня дорог каждый день: я не хочу долго ждать. А вы?

— Как хотите…— застенчиво произнесла она. — Только… если можно, пусть это будет не в нашей церкви, хорошо? Я не хочу, чтобы кто-нибудь видел…

Роберт по-прежнему внимательно смотрел на нее.

— Да, конечно. Я сам не в восторге от здешней публики. Мы уедем в Сидней и обвенчаемся там.

В лице Тины отразилось замешательство.

— О, нет! Я не могу так сразу оставить маму. Вот если бы можно было не уезжать некоторое время…

Роберт рассмеялся, но его синевато-стального цвета глаза в этот момент оставались серьезными.

— Открою вам секрет, Тина: в мире нет ничего невозможного. Тем он хорош, тем одновременно и плох. Только смерть говорит нам окончательно «нет», но о ней мы думать не будем. Мы обвенчаемся у меня в доме, а через пару недель уедем в свадебное путешествие. Такой вариант вас устраивает?

— Да.

Он улыбнулся.

— Вот и прекрасно. Надеюсь, после свадьбы ты перестанешь величать меня мистером О'Рейли! Завтра я обговорю все с твоей матерью, ждите меня вечером, я приду… И помни: я люблю тебя, Тина! Поверь, со мной ты будешь счастлива больше, чем с кем-либо другим.

Он сказал это, и девушка ощутила странную тесноту в груди. Она ждала, что какая-то потайная дверь откроется, а она, напротив, захлопнулась, отрезав все пути к отступлению! К чему же она, Тина Хиггинс, идет на самом деле, к свободе или рабству? И стоит ли отступать?

Через неделю в доме Роберта О'Рейли состоялась свадьба. На церемонии венчания, которая проходила в главном зале — огромном помещении с высокими окнами, мраморным полом, лепными украшениями на потолке и хрустальной, сверкающей подвесками люстрой, присутствовали местный священник отец Гленвилл, пожилой человек с мягким голосом и невозмутимым взглядом; Тина, немного испуганная и растерянная, но прелестная, как все невесты, одетая в закрытое кружевное платье, наскоро сшитое матерью, и с белыми цветами в гладко причесанных волосах; Роберт О'Рейли в парадном одеянии — серой тройке, галстуке и накрахмаленной рубашке, представительный и довольный; расстроенная Дарлин и временами хмурившаяся, явно не все до конца понимавшая Джулия Уилксон. Две последние могли бы, наверное, найти общий язык, но они не были знакомы, а потому не решались заговорить друг с другом. Дарлин долго уговаривала дочь не спешить, не совершать столь необдуманного шага, но Тина внезапно проявила завидное упорство. Она выйдет замуж за Роберта О'Рейли, и все! Еще неизвестно, есть ли на свете та самая пылкая бессмертная любовь, ради которой не стоит соглашаться на этот брак, а Роберт О'Рейли конечно же сделает ее, Тину, счастливой. Дарлин не могла понять, почему дочь, всегда такая покладистая, мечтательная, нежная, сделалась вдруг упрямой и расчетливо-холодной. Обычно шестнадцатилетние девушки доказывают своим матерям, что выходить замуж не по любви — дурно, но никак не наоборот. Дарлин была в отчаянии, она не могла заставить себя смириться с решением дочери.

Во время церемонии Тина не ощущала никакого трепета, точно все это происходило не с ней. Когда были произнесены все положенные слова и Роберт О'Рейли надел на палец невесты украшенное шестью бриллиантами золотое кольцо, а после поцеловал ее в сомкнутые губы, она не почувствовала ни радости, ни сожаления, ничего… Совсем не таким представлялось ей венчание с воображаемым прекрасным принцем. Она ждала испытанных в мечтах чувств, а они не приходили, огонь не разгорался, не было даже искры, и видимое безразличие было своеобразной защитной реакцией сознания и души против того, чего она на самом деле вовсе не желала!