— Рассказывай так, как считаешь нужным, — говорю я, — и если история длинна, тебе лучше начать побыстрее — ведь скоро сумерки.

— Хорошо, — отвечает она, и на ее лицо набегает тень невеселых воспоминаний. — Я — Художник. Я бы хотела быть бывшим художником, но я — Художник, и в этом весь ужас, потому что для меня не существует иного предназначения, как быть Художником, как мой далекий предок, с которого все и началось. Я не пишу натюрмортов и морских пейзажей, моя натура — людское зло, пороки — все темное, что только может быть в человеке. Мой пра-пра- и еще много раз дед называл их «келет» — по преданиям чукчей эти келет охотятся за человеческими душами и поедают их. К чукчам и принадлежал мой пра-пра… дед, и во мне тоже есть капля чукотской крови, хоть по внешности и не скажешь. Но об этом я узнала много позже, а вначале я узнала, что снова могу рисовать.

Все началось с того дня… летом прошлого года… Надя… наверное, ты знаешь, какая она любопытная и дотошная… была… она обратила мое внимание на сквозную дворовую дорогу, проходившую перед моим домом — якобы на ней происходит слишком много странных аварий. Я вначале, конечно, не поверила. К тому времени я уже пять лет была замужем, работала продавцом в алкогольном павильоне, рисование давно забросила, хоть Надька и упрашивала меня вернуться к нему, — в общем, быт и быт — понимаешь, да? А тут Надька со своей мистикой. Она работала на городском телевидении, и ей вздумалось сделать передачу об этой дороге, и она начала собирать материал. И выяснила, что в среднем за год на дороге погибало пять-шесть человек. Господи, там все придорожные фонарные столбы были в венках, а я даже не замечала… Кладбище. Меня саму в детстве чуть не задавил рядом с ней выскочивший на тротуар грузовик. Обычная тихая дворовая дорога, понимаешь?

Ну, вот тогда и начались странности. Во-первых, меня вдруг снова потянуло к рисованию, только все было не так, как раньше. Моя обычная тяга к работе с легкой примесью вдохновения превратилась… в хищную, голодную страсть, а картины… они стали получаться настолько живыми, что от этого становилось жутко. Но все они были темными, в них не было ни-чего… хорошего. Я рисовала человека не снаружи, я рисовала его изнутри — какую-то его отрицательную черту, его порок. И было очень важно рисовать в живую, с натуры, иначе картина получалась мертвой… словно засушенный трупик, сохранивший только общие внешние черты. Во-вторых, дорога… стали происходить странные вещи. Однажды вечером меня чуть не задавило внезапно рухнувшим столбом… оборванные провода… искры… страшно! На следующий день вечером там задавили собаку, и почти сразу же на той дороге от инфаркта умерла ее хозяйка. И машины… на дороге постоянно ломались машины… я наблюдала. А потом… как-то Надя вышла на дорогу, чтобы проверить… и я вышла за ней, и нас чуть не сбил огромный грузовик. Там было очень темно и очень шумно в тот вечер, а у грузовика вдруг погасли фары, и Надя подумала, что он просто свернул, понимаешь? Но у дороги ничего не получилось, потому что я почувствовала — с некоторых пор я чувствовала ее, словно злую сестру-близнеца.

В то же время мы случайно познакомились с неким Игорем Лактионовым, владельцем одного из питерских художественных салонов. Он привез в наш Художественный музей выставку картин загадочного художника Андрея Неволина «Антология порока». Об этом ты, кажется, знаешь?

Я киваю, незаметно внимательно наблюдая за подрагивающими пальцами ее правой руки, которые иногда складывались так, словно что-то держали — так держат, например, ручку. Потом пальцы резко растопыривались, напрягшись до предела, и снова начинали в воздухе свой неспешный танец. Зачем я приехала сюда? Пока что от этого разговора здорово попахивает психбольницей.

Названные Наташей фамилии действительно были мне знакомы. Летом прошлого года Надя попросила меня побольше разузнать об этих людях, а заодно прислала страшную историю про этого Неволина — историю малоизвестного, но очень талантливого и весьма ценящегося на Западе художника, жившего в восемнадцатом веке. Выходец из северных народов, еще мальчишкой усыновленный московским дворянином Неволиным, Андрей Неволин закончил Императорскую Академию Художеств в Петербурге и вскоре прослыл в свете хорошим художником — до тех пор, пока в тридцатилетнем возрасте резко не изменил манеру работы, начав рисовать, как бы это сказать, портреты человеческого зла и рисовать так удачно, что картины казались прозрачными стеклами, сквозь которые смотрело нечто омерзительное, жуткое и в то же время отчаянно знакомое. Тем, кого рисовали, разумеется это быстро разонравилось, некоторые полотна Неволина были уничтожены и одновременно по Петербургу и Москве прокатилась волна странных преступлений, которые отчего-то вдруг начали совершать натурщики Неволина — люди все как один уважаемые и якобы высокоморальные. Все кончилось тем, что художника отлучили от церкви и вместе с семьей выслали в Крым, где спустя несколько лет он, а также его дочь и двое гостей погибли во время страшного пожара в мастерской Неволина. А располагалась она как раз в Надькином городе и точно в том месте, которое она мне кое-как нарисовала, сняв схему застройки города.

Мне несложно было выяснить то, что она просила, потому что как раз в то время я работала в Питере (вообще-то Надя считала, что я живу в Питере постоянно — из троих моих друзей только Женька знал, чем я занимаюсь). Из любопытства сходила в музей взглянуть на неволинские картины и ушла оттуда с очень неприятным чувством, хотя картины казались гениальными.

— Да, мне знакомы эти фамилии, — говорю я вслух, и Наташа съеживается на скамейке.

— Я постараюсь не затягивать. Короче, Андрей Неволин — мой пра-пра… дед. Он не просто рисовал людские пороки — он рисовал их так, что они — эти, как он говорил, келет, переселялись в картину и человек избавлялся от нарисованного порока. Я понимаю, это звучит дико. Но это правда. Если бы ты могла прочесть письма Анны Неволиной… Но есть одно условие — пока келы в картине, его хозяин чист от своего порока. А вот если картину повредить… он возвращался к хозяину… и чем дольше он находился в картине, тем хуже были последствия… человек сходил с ума, убивал своих близких, убивал себя… Вот как произошли те преступления, когда начали уничтожать картины. А если хозяин был уже мертв к тому времени, как что-то происходило с картиной… то келет оставались сами по себе в нашем реальном мире.

Уже в Крыму Неволин задумал особую картину — дорогу в ад, выстланную множеством пороков… картину, которая смогла бы вместить в себя не один, а десятки чужих пойманных пороков. Он переносил в нее келет из тех картин, позировавшие для которых были уже мертвы. Но что-то пошло не так… он попытался вписать в картину еще и себя и произошла катастрофа. Мастерская сгорела вместе со всеми картинами, а дорога, которую он рисовал, стала существовать в реальности. Она росла, принимая в себя все новые и новые келет, которые получала от умиравших на ней людей. Лактионов, большой специалист по Неволину, увидев мои картины, догадался о нашей родственной связи, и дорога убила его и снова чуть не убила меня. Надя все поняла, и дорога убила ее. А я все окончательно поняла, когда один человек, которого я недавно нарисовала… он вдруг так изменился, совсем бросил пить… а потом… Пашка, мой муж, он… случайно испортил картину, и этот человек напился страшно, сошел с ума, убил свою жену и тяжело ранил соседа. И мы со Славой… он был Надиным парнем… я все ему рассказала… и он помог мне… В общем, я нарисовала эту дорогу, — Наташа закрывает лицо ладонями. — Это был кошмар! Я видела всех, из кого она состояла… и я видела Неволина. Я нарисовала их всех… и иногда мне кажется, что на мою картину попало далеко не все. Что-то осталось вот здесь, — ее ладони переползают с лица на виски. — Здесь! Здесь! И не дай боже живому человеку когда-либо увидеть мою картину! Вот… Ты вызовешь санитаров сразу?

— Послушай, Наташа, — осторожно говорю я, — я не буду сейчас оценивать твою историю — не буду, пока не пойму, что конкретно тебе нужно. Ты ведь просила о помощи, а пока я не понимаю, в чем она тебе нужна. Я-то не художник, что же касается пороков…