Она пошла к двери, помахивая оставшимся письмом, но, вспомнив что-то, вернулась, и второй конверт лег рядом с первым.

— Раз уж так, тут и для Вадика письмо — от какой-то Полины. Ты уж передай, когда он прилетит, — Виктория улыбнулась некой мудрой, всепонимающей улыбкой. — Если сочтешь нужным, конечно. До завтра.

— Да, да, пока… — пробормотала Анастасия Андреевна и пододвинула к себе оба письма.

С которого же начать? Она сделала затяжку и глянула в сторону двери — закрыта ли? Потом ее взгляд скользнул к зеркалу, и Анастасия Андреевна озабоченно покачала головой — ей показалось, что блестящий эллипс висит немного криво. Вот придет Вадим — пусть заодно и поправит. Не женское это дело. Она с усмешкой опустила глаза к разбросанным по столу бумагам любовника, потом хмыкнула презрительно.

Пропить травки! Ну, спасибо, Вика!

Она, уже совершенно расслабившись, принялась за распечатанное письмо.

Между тем шутницу Викторию постигло несчастье. Уже на улице, одна из режиссерш, обсуждая с ней празднование юбилея генерального директора, прошедшее вчера с кое-какими пикантными эксцессами, вдруг спросила:

— Виктория Николаевна, а где же ваша сережка?

Виктория поспешно схватилась за ухо, с ужасом обнаружила пустую дырочку и в страшном расстройстве, даже не попрощавшись, кинулась обратно. Золотые листики с прекрасными бриллиантиками — больше года она выбивала из жмота-супруга это чудо! Ведь каждое утро сомневалась, надевая серьги, — а стоит ли сегодня? Вот вам и пожалуйста!

Виктория тщательно осмотрела пол своего кабинета, потом остановилась посередине и начала вспоминать. Ведь когда она вышла отсюда недавно, когда забрала письма, серьга была на месте — это точно, она проверяла. В памяти даже всплыло почти осязаемое ощущение прикосновения пальцев к теплому металлу — два непроизвольных привычных движения — справа и слева. Значит, серьга должна быть либо где-то в коридоре, либо в кабинете Анастасии Андреевны.

В коридоре серьги не оказалось, и Виктория повернула к темной двери, ведущей в обитель главного редактора. Когда она занесла согнутые пальцы, чтобы стукнуть, из-за двери вдруг раздался быстрый тяжелый звук-перестук каблуков, и рука Виктории удивленно застыла. С чего это Анастасия бегает по своему кабинету, как скаковая лошадь?

В следующее мгновение она зажмурилась и слегка присела — тяжелая дверь словно исчезла, и вырвавшийся наружу, ничем не приглушенный чистый пронзительный взвизг хлестнул ее по ушам наотмашь, вонзился в виски — странный, облегченно-радостный и в то же время мертвый звук — крик умирающего от жажды, увидевшего прохладный ручей, и жутковатый вой бензопилы, налетевшей на гвоздь.

«Иииииииииих!!!»

Почти мгновенно взвизг оборвался и что-то глухо хрястнуло, напомнив скорчившейся у двери Виктории событие месячной давности, когда она уронила на базаре арбуз, который собиралась купить, — и слава богу, потому что арбуз оказался еще зеленым. Вот с таким же неспелым занятным звуком ударился он тогда об асфальт.

Что-то тяжелое с грохотом обрушилось на пол, почти одновременно на грохот наслоился тусклый звон бьющегося стекла, их сменил короткий насморочный всхлип, и все вновь провалилось в обычную вечернюю полутишину. Где-то в конце коридора, за закрытой дверью настойчиво звонил телефон. В одной из корреспондентских кто-то смеялся, двигали стулья и слышались голоса. Кто-то тяжело топал, спускаясь по лестнице. Едва слышно жужжала неподалеку лампочка, покрытая плафоном с сердитой надписью: Тихо! Идет запись!

Может, померещилось? Слишком уж нелепо и неправдоподобно, и из серьезного, солидного редакторского кабинета конечно же не могло… даже телевизор…

Поганенький паучок страха дернул мысль, и она оборвалась. Виктория потянула вниз кривую ручку, но та выскользнула из вспотевших пальцев. Она наморщила нос, взялась покрепче, повернула и осторожно отворила дверь. Отчего-то ей казалось, что сейчас на нее кто-нибудь прыгнет. Но внутри никто не двигался, было тихо, и только что-то легонько беспорядочно постукивало по полу.

Первое, что бросилось Виктории в глаза, это голая стена на том месте, где обычно висело большое, оплетенное железными лианами зеркало, и это было так непривычно и так сильно изменило обстановку, что она не сразу заметила тело на полу возле стены. Кабинет выглядел странно ослепшим, зловещим. В воздухе сквозь сигаретный дым пробивался легкий, совершенно неуместный здесь туалетный запах аммиака, в пепельнице тлела сигарета с длинным столбиком пепла, словно иссохший палец, указывающий куда-то в глубь хрустальной раковины.

Взгляд кадровика скользнул вниз по стене, остановился на полу, и она с жалобным писком втянув в себя непомерно большую порцию воздуха, качнулась назад, больно ударившись о дверной косяк.

Крови было не так уж много, и хотя позже Виктория, рассказывая обо всем дочери, слушавшей ее с открытым ртом и отмерявшей в стаканчик валерьянку, утверждала, что весь кабинет был залит кровью, на самом деле крови было не так уж много. Крупные брызги блестели на сером покрытии пола темным драгоценным блеском, да подсыхало туманное ало-розовое пятно на зеркале, валявшемся у стены, и безупречно гладкую поверхность от края до края рассекала уродливая червивая трещина. Анастасия Андреевна лежала на боку рядом с зеркалом лицом вниз, вольготно разбросав руки, и пальцы дрожали, приподнимаясь, и легонько, едва слышно постукивали по полу, словно пытались вспомнить позабытую трудную мелодию. Высветленные волосы на макушке намокли от крови, и голова в этом месте была какой-то странной… не округлой. Из-под бедер, полузакрытых сбившейся, смявшейся юбкой, по полу расползалась светлая лужица.

«Настя», — попыталась было выговорить Виктория, но имя скомкалось, превратившись в жалкое «нааа». Она ухватилась за дверь, пытаясь удержаться на ногах, качнулась вперед, потом назад, судорожно сглатывая горьковатую слюну, которой отчего-то вдруг наполнился рот. В голове, где-то очень далеко мелькнула мысль: надо подойти, посмотреть. Потом появилась другая: лучше сказать остальным, кто еще есть в здании, чтобы вызвали «скорую», а самой лучше не соваться — может сделать только хуже. Конечно, только хуже.

Кадровик повернулась и выбежала из кабинета, совершенно забыв, что на столе стоит телефон. А на полу, у разбившегося от страшного удара головой зеркала, пальцы наигрывали забытый мотив все медленней и медленней, пока золотистые ногти, царапнув пол в последний раз, не улеглись покойно и равнодушно.

2001 год.

Если бы в глубоком детстве мне сказали: «Вита! Скоро ты будешь мечтать о том, чтобы говорить только правду!» — я бы от души посмеялась. Ну и, конечно, не поверила бы. Но в последнее время я иногда с удивлением понимаю, что правды мне не хватает. Иногда даже отчаянно не хватает. Лгать просто, но вот перестать лгать — отнюдь; ложь — как дрянной колючий куст, и чем активней ты стараешься отцепить от себя проклятые колючки, тем больше их впивается в тебя. И цветы… ох, как же красивы и душисты цветы этого куста и какие же вкусные он дает ягоды. Но все-таки, нет ничего хорошего в том, чтобы жить собственной жизнью от силы месяца два в год, а все остальное время быть придуманным человеком с придуманными мыслями и придуманными принципами. Правда, когда мой напарник Женька начинает иногда пространно рассуждать на эту же тему, я его старательно высмеиваю. В собственной голове эти мысли бывают просто тоскливы, но когда их озвучивает весельчак Женька — это жутковато — все равно, что рокенрольный ремикс реквиема.