— Да вы чо хотите?! С утра по городу вызовов море! Так и летят! Ну просто труба! А нас мало! Не могу ж я распятериться — хоть это и понравилось бы кому, а?! — он подмигивает сначала заму, потом художнице. Зам чуть ли не силком тащит его к себе в кабинет, но телефонист как-то не дается, крутится на месте, что-то доказывает, и пока все внимание оживившегося загона приковано к ним, я совершаю некие странные действия. Я осторожно разрезаю кончик одного из пальцев на левой руке и, следя, что-бы кровь не попала на стол, наклоняюсь к клавиатуре и тщательно, щедро вырисовываю от ноздрей до губы влажные красные полосы, потом обсасываю палец, пока кровь не перестает идти. Плачевный вид создан — теперь главное сделать подходящее выражение лица, а дальше за меня работать будут уже коллеги.

Зам и телефонист наконец то скрываются в кабинете, загон постепенно успокаивается. Испачканный в крови платок с бритвой уже давно во внутреннем кармане пиджака, и я безмятежно окликаю свою соседку — нет ли у нее аспирина, а то жутко разболелась голова. Соседка поворачивается, ее взгляд натыкается на мое окровавленное лицо, и она подпрыгивает, словно кто-то ущипнул ее сквозь сидение полукресла.

— Господи, Настька!!! У тебя опять кровь идет!

Я ахаю, прижимаю пальцы к носу, вижу кровь, снова ахаю и начинаю бестолково вертеться на стуле, судорожно искать платок, ронять бумаги, пытаться вскочить, путаться в собственных ногах и вообще вести себя по идиотски. Остальные принимаются суетиться вокруг, успокаивать меня, пытаться остановить кровь и давать советы — словом, создают необходимый бедлам. На шум из кабинета выскакивает окончательно рассвирепевший зам.

— Что опять?! — он видит меня, задумчиво тормозит, поворачивается и кричит в оставленный кабинет: — А вы работайте, работайте! И вы тоже! — прикрикивает он на сотрудников, и те разлетаются по своим местам, как послушные ветру опавшие листья. — Давайте-ка ее в туалет! Света, ну-ка! Что ж это такое опять, Настен?! Ну-ка, быстро! Встала-пошла! Какая белая… ты мне, смотри, тут в обморок не хлопнись!

Телефоны забыты. Меня, маленькую, несчастную, еле держащуюся на ногах, препровождают в туалет, помогают отмыться, затем под конвоем ведут обратно. Генеральный выглядывает из своего кабинета и недовольно разглядывает нашу маленькую процессию.

— Что такое, Анастасия Борисовна? Опять давление? Валерий Петрович, будьте любезны на минутку ко мне. Что там, кстати, с телефонами?

Зам, бормоча что-то, скрывается за красивой директорской дверью, которую за ним закрывают аккуратно, словно обложку дорогой книги. Меня же Света отводит обратно в загон.

Время сегодня летит стремительно — так же стремительно, как мысли красивой ветренницы от одного мужчины к другому. Телефонист уже давно ушел, «Сарган» деловито прокладывает себе путь сквозь будний день, а я, крепко сжав колени и теребя в пальцах ручку, сижу в кабинете генерального и молча, покорно киваю в ответ на каждое его слово. Уже не в первый раз, говорит он, меня подводит мое давление или что там у меня, а это мешает и моей нормальной работе, и нормальной работе коллектива. Разумеется, они не изверги, они все понимают, и я наверняка тоже вхожу в их положение. И, разумеется, речь не идет об увольнении — ни в коем случае! Просто временный отдых, мне необходимо подлечиться, поэтому по собственному желанию… а потом меня с радостью возьмут обратно… ну и, конечно же, я получу определенную сумму. Все это не займет много времени, за сегодня все можно прекрасно устроить… а что говорит врач?..

Фразы летают вокруг меня, цепляясь друг за друга, словно длинные змеи сигаретного дыма, раскрываются, разворачиваются — одна лучше другой — постепенно складываясь в одно нечто определенное, как складываются в один рисунок узоры на пластинках разворачиваемого веера. Я прихлебываю сок, который принесла красавица-секретарша Алла. Я смотрю на холеное директорское лицо. Я киваю. Я со всем согласна.

В пять часов вечера я покидаю «Сарган», расстроенно попрощавшись с коллегами, и ухожу несчастной разбитой походкой, и на улице холодные перья мгновенно засыпают мое мешковатое синее пальто.

Я иду осторожно, стараясь не поскользнуться — все никак не могу привыкнуть к обуви с плоской подошвой — обычно я хожу на высоченных каблуках, потому что ненавижу свой маленький рост, и кое-кого это здорово потешает. Перчатки — в карман, в них нет нужды — вокруг совсем не холодно, безветренно и так странно тихо, хотя я в центре большого города. Белая пелена приглушает все звуки, и все, кажется, замедлило свое движение до минимума, застыло — и люди, и машины, и время… все укуталось в тишину, в белые перья и тонкие нежные сумерки. Похоже на забытую сказку из глубокого детства — красивую, но почему-то печальную сказку, которую кто-то потерял в этом городе. Я прибавляю шаг — у меня уже не так много времени. Угол, подземный переход, а вот и телефонные будки, высмотренные уже давно. Трубку на том конце снимают сразу же.

— Ну, что, у меня все нормально, — говорю я, машинально стряхивая снег с берета. — Я еду домой.

— Ладно, мы собираемся. Как палец?

— Дурак! — отвечаю я, вешаю трубку и иду ловить машину. Хочется закурить — хочется отчаянно, но Настя, которой я сейчас являюсь, в жизни не стала бы курить на ходу. Пока я в этом городе, я не Вита — Витой я стану только вернувшись в родной Волжанск, город арбузов, рыбы и ворон.

Мое полное имя — Викторита. Это дурацкая шутка моих первых родителей — когда я родилась, они все никак не могли решить, как меня назвать. Отец хотел дочь Викторию, мать же желала, чтобы ее чадо откликалось на Маргариту. В конце концов они пришли к компромиссному решению — распороли оба имени и сшили из лоскутов одно, каковое и присвоили мне. Друзья — хорошие, настоящие — не раз говорили мне, что я зря расстраиваюсь — имя как имя, очень даже ничего. Может они и правы, только мне все равно не нравится жить под именем, похожим на название какого-то сорняка. Правда, в «Пандоре» никто не называет меня полным именем — там я Вита, Витка и Витек. Но вот уж действительно правду говорят, что имя определяет человека, его судьбу. Имя у меня дурацкое, и жизнь сложилась по-дурацки.

— На Марата, пожалуйста, к школе. Только быстро.

— Садись.

«Опелек» летит сквозь снег, словно призрачный корабль, и дворники отчаянно машут, не успевая оттирать стекло. Я, съежившись в кресле и прижав к груди сумку, рассеянно смотрю на усталый, зимний рабочий вечер — я тоже лечу сквозь снег вместе с кораблем, и почему-то мне сейчас кажется, что я из другого мира, а тот, за запотевшим стеклом, мне незнаком. Наверное, я опять соскучилась по дому.

— Вот здесь остановите. Подождете минут десять?

— А ехать далеко?

— На вокзал.

— Ну, давай.

Собирать вещи не нужно — все собрано еще со вчерашнего вечера, да и вещей не так уж много. Быстро побросать в сумку все оставшееся, глянуть в зеркало, запереть дверь, отдать ключи соседке — вот и все сборы — за квартиру я заплатила заранее. Билет на поезд, тоже взятый заранее, уже покоится в сумочке — мой пропуск домой. Все — скорей, скорей в машину и на вокзал сквозь припоздавшую зиму. Ворчи, шофер, на здоровье по поводу погоды, пугай гудками зарвавшиеся машины, сейтесь, перья, погребая под собой хмурый вечерний город, — мне наплевать — я еду домой!

Мой поезд уже у перрона, кругом обычная суета, огромный вокзальный муравейник людей с чемоданами, баулами, тугими сумками, и над всеми царит хриплый и, как и положено на вокзалах, совершенно неразборчивый женский глас. Люди послушно внимают ему. Божество вокзала, и алтарь его — кассы, и оракулы его — огромные светящиеся табло, и подчиненные духи его — шипящие, ревущие поезда… Фу ты, какая глупость иногда лезет в голову!

В моем купе уже сидит какой-то серьезный старец и читает изрядно потрепанную «Бурю» Эренбурга, рядом с ним молодая женщина сосредоточенно очищает душистый апельсин, и из-под ее пожелтевших от шкурки ногтей то и дело выстреливают крохотные фонтанчики. Я раскладываю вещи и сажусь у окна, положив локти на стол. Сижу и смотрю на маленькое детское кольцо на своем правом мизинце. Кольцо посеребренное, с забавной божьей коровкой — совсем не подходящее для двадцатипятилетней дамы. Когда-то я носила его на среднем пальце, теперь же оно налезает мне только на мизинец. Кольцо это подарил мне на восьмилетие двоюродный брат Венька, за два месяца до своей гибели, и с тех пор я с кольцом не расстаюсь. На время «заданий» оно висит на цепочке, надежно спрятанной под одеждой.