— Энди, — Дег тычет в меня жирной куриной костью, возвращая на пикник. — Не сиди молчком. Твоя очередь рассказывать, и сделай одолжение, дружище, выдай дозу с высоким содержанием знаменитостей.

— Развлеки нас, милый, — добавляет Клэр. — Что-то ты в какое-то настроение впал…

Оцепенение — вот как называется мое настроение в этот миг, когда я сижу на рассыпающемся, сифилитичном, прокаженном, ни-разу-не-тронутом-колесами асфальте на углу Хлопковой и Сапфировой, обдумывая про себя свои истории и растирая пальца— ми пахучие веточки шалфея.

— Мой брат Тайлер однажды ехал в лифте вместе с Дэвидом Боуи.

— Сколько этажей?

— Не знаю. Я только помню — Тайлер не находил что сказать. Ну и не сказал ничего.

— Я обнаружила, — говорит Клэр, — что даже если тебе совсем не о чем говорить со знаменитостями, всегда можно сказать: «О, мистер Знаменитость! У меня есть все— все-все ваши альбомы» — даже если он не музыкант.

— Смотрите, — произносит, поворачивая голову, Дег. — Сюда едут какие-то люди — въявь.

Черный седан марки «бьюик», набитый молодыми японскими туристами, — а это редкость в Долине, посещаемой в основном канадцами и западными немцами, — плывет под горку, первый автомобиль за весь пикник.

— Они, должно быть, по ошибке свернули с Вербеновой. Спорим, они ищут цементных динозавров, которые у стоянки грузовиков «Кабазон», — замечает Дег.

— Энди, ты же знаешь японский. Пойди поговори с ними, — предлагает Клэр.

— Не будем торопить события. Пусть сначала остановятся и спросят дорогу, — что они, разумеется, немедленно и делают. Я поднимаюсь и иду поговорить с ними; стекло опускается, приведенное в действие электроникой. Внутри седана две пары, примерно моего возраста, в безукоризненных (можно сказать, стерильных, как если б они въезжали в зараженную химвыбросами зону) летних расслабушных шмотках и со сдержанными «пожалуйста-не-убивайте-меня» улыбками, которые японские туристы в Северной Америке приняли на вооружение несколько лет назад. Улыбки мгновенно заставляют меня занять оборонительную позицию, ибо меня бесит их убежденность в моей готовности к насилию. Одному богу известно, что они думают о нашем разношерстном квинтете и захолустной машине, на радиаторе которой расставлены щербатые тарелки с объедками. Живая реклама из жизни ковбоев.

Я говорю по-английски (к чему разрушать их представление об американской пустыне) и из последующей судорожной тарабарщины жестов и «они-ехать-туда-туда» выясняю, что японцы и в самом деле желают посетить динозавров. И вскоре, получив необходимые указания, они исчезают в облаке пыли и придорожного мусора; в заднее окно автомобиля просовывается фотоаппарат. Аппарат вверх ногами держит рука, палец нажимает на верхнюю кнопку, отщелкивая наш портрет, — тут Дег кричит:

— Смотрите! Фотоаппарат! Ну-ка, быстро — втяните щеки. Чтоб скулы, чтоб скулы аж торчали! — Потом, когда машина пропадает из виду, Дег набрасывается на меня: — Ну и на кой черт, позволь спросить, было прикидываться невеждой?

— Эндрю, у тебя отличный японский, — добавляет Клэр. — Ты мог бы их приятно удивить.

— В этом не было нужды, — отвечаю я, вспоминая, какой это был для меня облом в Японии, когда люди пытались говорить со мной по-английски. — Но все это таки напомнило мне одну сказочку, которую можно было бы сегодня рассказать.

— Умоляю, расскажи.

И вот, когда мои друзья, лоснящиеся от кокосового масла, разлеглись, впитывая солнечный жар, я начинаю повествование.

— Несколько лет назад я работал в Японии, в редакции одного подросткового журнала — была такая полугодовая программа обмена студентами, — и однажды со мной произошла странная вещь.

— Погоди, — прерывает Дег. — История подлинная?

— Да.

— Ага.

— Дело было в пятницу утром. Я как спец по зарубежным фотоматериалам разговаривал по телефону с Лондоном. Мне было нужно срочно выбить кой-какие фотографии «Депеш мод» у их менеджера, а он в то время отрывался у кого-то дома — на том конце провода слышался жуткий еврогалдеж. Одним ухом я приклеился к трубке, а другое зажал рукой, пытаясь отгородиться от шума в офисе — безумного казино сослуживцев Зигги Стардаста[16], где все беспрерывно взвинчивали себя десятидолларовыми чашечками токийского кофе, которые нам носили из магазина на другой стороне улицы.

Помню, что творилось у меня в голове: не о работе я думал, а о том, что каждый город имеет свой запах. Мысль эту заронили запахи токийских улиц — мясного бульона с лапшой и почти выветрившихся нечистот; шоколада и выхлопных газов. И я думал о запахе Милана — запахе корицы, дизельного топлива и роз; о запахе Ванкувера с его жаренной по-китайски свининой, соленой водой и кедрами. Я затосковал по родному Портленду и силился вспомнить запах его деревьев, ржавчины и болот, когда уровень гама в офисе резко понизился.

В комнату вошел крошечный пожилой человек в костюме от фирмы «Балмейн». Кожа у него была морщинистая, как кожура сморщенного яблока, но только темного торфяного цвета, и блестела, словно старая бейсбольная перчатка. Он был в бейсбольной кепке и по-приятельски болтал с моим начальством.

Мисс Уэно — вся из себя навороченная координаторша из отдела моды, сидевшая за соседним столом (волосы а-ля Олив Оул[17]; рубашка венецианского гондольера; турецкие шаровары «Мечта гарема» и сапожки «Вива Лас-Вегас»), растерялась, как теряется ребенок, когда снежной зимней ночью в двери вваливается его вусмерть пьяный, медвежьих габаритов дядя. Я спросил мисс — Уэно, кто этот мужик, и она ответила — мистер Такамити, «кате», Великий Папа компании, американофил, обожающий хвастать, каким замечательным игроком в гольф показал себя в парижских борделях и как бегал трусцой по тасманийским игорным домам, зажав под мышками охапки лос-анджелесских блондинок.

Мисс Уэно была заметно взволнована. Я спросил отчего. Она сказала, что не взволнована вовсе, а зла. А зла потому, что, работай она хоть за десятерых, дальше этого убогого стола ей не продвинуться (кучка тесно сдвинутых столов в Японии равносильна нашим загончикам для откорма молодняка). «И не только потому, что я женщина, — сказала она. — Но и потому, что японка. В основном из-за того, что я японка. У меня есть амбиции. В любой другой стране я могла бы взлететь, а здесь я просто сижу. Я гублю свои амбиции». Она сказала, что с появлением мистера Такамити просто как-то острее почувствовала свое положение. Полную безысходность.

В этот момент мистер Такамити направился к моему столу. Так я и знал. Я жутко растерялся. В Японии начинаешь панически бояться, что тебя не дай бог выделят из толпы. Это худшее, что можно сделать с человеком.

— Вы, должно быть, Эндрю, — произнес он и пожал мне руку, точно торговец машинами «форд». — Поднимемся наверх. Выпьем. Поговорим, — сказал он; я же почувствовал, что мисс Уэно рядом со мной вспыхнула от негодования, как светофор. Я представил ее мистеру Такамити, но тот ответил небрежно-снисходительно. Нечленораздельным бурчанием. Бедные японцы. Бедная мисс Уэно. Она была права. Они в ловушке, каждый из них застрял намертво на своей ступеньке этой ужасной скучной лестницы.

Пока мы шли к лифту, я ощущал, как весь офис провожает меня завистливыми взглядами. Это была неприятная сцена, и я представлял себе, как они думают: «Да что он о себе возомнил?» Мне казалось, что я поступил бессовестно. Вроде как сыграл на своей заграничности. Мне казалось, что меня отлучили от синдзинруй («новых людей» — так называют японские газеты двадцатилетних офисных служащих). Что это такое, объяснить сложно. В Америке есть такие же ребята, и их ничуть не меньше, но у них нет общего названия -поколение Икс; они сознательно держатся в тени. У нас больше пространства, где можно спрятаться, затеряться; им можно воспользоваться для камуфляжа. В Японии же пропадать из виду просто не разрешается.