— Остроумно, Дег. Оченно остроумно. Черт, еще один спекулянт акциями и еще один nouveau[2] ужин из проросших семян люцерны и воды «Эвиан». И, естественно, он оказался из «Школы выживания». Весь вечер говорил о переезде в Монтану и какие химикалии положит в бензобак, чтобы его не разъедало. Не могу больше. Мне скоро тридцать, а я себя чувствую персонажем цветного комикса. — Она оглядела мою функционально (ноль претензий) обставленную комнату, которую оживляли разве что дешевенькие третьесортные индейские коврики. Лицо ее смягчилось. — А самый жуткий момент сейчас расскажу. На 111-м хайвее в Кафедрал-Сити есть магазинчик, где продают чучела цыплят. Мы проезжали мимо, и я чуть в обморок не упала — так мне захотелось цыпленка, они чудо какие славные, но Дэн (так его звали) сказал: «Брось, Клэр, цыпленок тебе ни к чему», на что я сказала: «Дэн, дело ведь не в том, что он мне ни к чему. Дело в том, что мне его хочется». И тогда он закатил мне фантастически скучную лекцию: мол, мне хочется чучело только потому, что оно так заманчиво выглядит на витрине, а как только я его получу, сразу же начну думать, куда его сплавить. В общем-то, верно. Тогда я попыталась объяснить ему, что чучела цыплят — это и есть жизнь и каждое новое знакомство, но объяснения как-то завяли — слишком уж запутанная вышла аналогия, — и наступило то ужасное «за человечество обидно» молчание, в какое впадают педанты, когда решают, что говорят с недоумками. Мне хотелось его придушить.

— Цыплята? — переспросил Дег.

— Да. Цыплята.

— Ну-ну.

— Ага.

— Кудах-тах-тах.

Воцарилась атмосфера скорби и дуракаваляния (в равных дозах), и спустя несколько часов я удалился на крыльцо, где сейчас и отдираю гипотетический жир яппи с морд моих собак, одновременно наблюдая, как постепенно розовеет долина Коачелла, долина, в который лежит Палм-Спрингс. Вдалеке на холме виден растекающийся по скалам, подобно часам Дали, седлообразный особняк, которым владеет мистер Боб Хоуп, артист эстрады. Мне спокойно, потому что друзья мои рядом.

— В такую погоду полипы бешено плодятся, -объявляет Дег, выходя и садясь рядом со мной, сметая шалфейную пыльцу с расшатанного деревянного крыльца.

— Фу, какая гадость, — говорит Клэр, садясь с другой стороны и укрывая (я в одном белье).

— Совсем не гадость. Серьезно, ты бы посмотрела, как иногда выглядят тротуары возле террас ресторанов в Ранчо-Мирадж этак в полдень. Люди смахивают полипов, как перхоть, а ступать по ним — все равно что гулять по рисовым палочкам «Воздушный завтрак».

Я говорю: «Тс-с», и мы впятером (не забудьте собак) смотрим на восток. Я дрожу и плотнее закутываюсь в одеяло — сам не заметил, как продрог — и думаю, что в наши дни адской мукой становится буквально все: свидания, работа, вечеринки, погода… Может, дело в том, что мы больше не верим в нашу планету? А может, нам обещали рай на земле и действительность не выдерживает конкуренции с мечтами?

А может, нас просто надули. Как знать, как знать…

Знаете, Дег с Клэр много улыбаются, как и большинство моих знакомых. Но в их улыбках мне все время чудится что-то либо механическое, либо злобное. Как-то так они выпячивают губы… нет, не лицемерно, но оборонительно. Сидя между ними на крыльце, я испытываю небольшое озарение. Оно состоит в том, что в своей повседневной, нормальной жизни мои друзья улыбаются совсем как те люди, которых принародно обчистили на нью-йоркской улице карточные шулера — социальных условностей — не решаются выказать свой гнев, чтобы не показаться полными недотепами. Мысль мимолетная.

Первый проблеск солнца появляется над лавандовой горой Джошуа; но нам троим непременно нужно выпендриться себе во вред — мы просто не можем оставить этот момент без комментариев. Дег чувствует себя обязанным приветствовать зарю вопросом к нам, мрачной утренней песнью:

— О чем вы думаете, когда видите солнце? Быстро. Валяйте не задумываясь, а то убьете свою первую реакцию. Давайте — честно и чтоб мороз по коже. Клэр, начинай ты.

Клэр вмиг схватывает идею:

— Ну что ж, Дег. Я вижу фермера из России, который едет на тракторе по пшеничному полю, но солнечный свет ему не впрок — и фермер выцветает, как черно-белая фотография в старом номере журнала «Лайф». И еще один странный феномен: вместо лучей солнце начало испускать запах старых журналов «Лайф», и запах убивает хлеб. Пока мы тут говорим, с каждым нашим словом пшеница редеет. Пав на руль, тракторист плачет. Его пшеница погибает, отравленная историей.

— Хорошо, Клэр. Наворочено. Энди, ты как?

— Дай подумать секундочку.

— Ладно, я вместо тебя. Когда я думаю о солнце, я представляю австралийку-серфингистку лет восемнадцати где-нибудь на Бонди-Бич, обнаружившую на своей коже первые кератозные повреждения. Внутри у нее все криком кричит, и она уже обдумывает, как стащить у матери валиум. Теперь ты, Энди, скажи мне, о чем ты думаешь при виде солнца?

Я отказываюсь участвовать в этих ужасах. Не желаю включать в свои видения людей.

— Я думаю об одном месте в Антарктике под названием «Озеро Ванда», где не было дождя больше двух миллионов лет.

— Красиво. И все?

— Да, все.

Возникает пауза. А вот о чем я не говорю: то же самое солнце заставляет меня думать о царственных мандаринах, глупых бабочках и ленивых карпах. И о каплях жаркой гранатовой крови, сочащейся сквозь потрескавшуюся кожуру плодов, которые гниют на ветках в соседском саду, — каплях, свисающих рубинами с этих шаров из потертой кожи, свидетельствующих, что внутри буйствует сила плодородия.

Оказывается, Клэр тоже неуютно в этом панцире позерства. Она нарушает молчание заявлением, что жить жизнью, которая состоит из разрозненных кратких моментов холодного умничанья, вредно для здоровья. «Наши жизни должны стать связными историями — иначе вообще не стоит жить».

Я соглашаюсь. И Дег соглашается. Мы знаем, что именно поэтому порвали со своими жизнями и приехали в пустыню — чтобы рассказывать истории и сделать свою жизнь достойной рассказов.

«Раздеваются». «Говорят сами с собой». «Любуются пейзажем». «Мастурбируют». День миновал (вообще-то, если честно, и двенадцати часов не прошло), и мы впятером громыхаем по Индиан авеню, направляясь на дневной пикник в горы. Едем мы на старом сифилитичном «саабе» Дега, умилительно допотопной красной жестянке вроде тех, которые разъезжали по стенам зданий в диснеевских мультиках, а вместо винтов скреплялись палочками от мороженого, жевательной резинкой и скотчем. В машине мы играем в игру — с ходу выполняем задание Клэр: «Назвать все действия, совершаемые людьми в пустыне, когда они одни». «Снимаются голыми на „поляроид“. „Собирают всякий хлам и мусор“. „Палят в этот хлам и разносят его на кусочки“.

— Эй, — ревет Дег. — Да ведь это очень похоже на жизнь, а? Машина катит дальше.

— Иногда, — говорит Клэр, пока мы проезжаем мимо «Ай. Магнин», где она трудится, — когда на работе я смотрю на нескончаемые волны седых волос, кулдыкающие над драгоценностями и парфюмерией, у меня возникает странное ощущение. Мне кажется, я смотрю на огромный обеденный стол, окруженный сотнями жадных детей, таких избалованных и нетерпеливых, что они даже не могут дождаться, пока еда будет готова. Они просто-таки вынуждены хватать со стола живых зверюшек и пожирать их прямо так.

Ладно-ладно. Это жестокое, однобокое суждение об истинной сущности Палм-Спрингс — городка, где старики пытаются выкупить обратно свою молодость и в придачу взобраться еще на несколько ступенек по социальной лестнице. Как там в пословице: мы тратим молодость на приобретение богатства, а богатство — на покупку молодости. Городок не такой уж плохой и, бесспорно, красивый — черт возьми, я ведь здесь как-никак живу.