Тобиас никак не соглашается расколоться. Похоже, ждет, что кто-нибудь подаст ему пример.

— Я могу сказать, — произносит Клэр. Все взоры обращаются к ней.

— Снег, — говорит она нам. — Снег.

— Снег, — произносит Клэр в тот момент, когда фонтан голубей взмывает к небу с бурого шелковистого чернозема в саду у наших соседей Макартуров. Всю прошлую неделю Макартуры пытались засеять новый газон, но голуби просто без ума от маленьких вкусных семян. А так как голуби — создания очаровательные и всякое прочее, то искренне рассердиться на них практически невозможно. Миссис Макартур (Айрин) иногда скрепя сердце их шугает, но голуби тихо-мирно взлетают на крышу их дома и, посчитав, что спрятались от врагов, устраивают восхитительные любовные игрища. — Я никогда не забуду, как увидела снег впервые. В двенадцать лет. Дело было сразу после первого и самого крупного родительского развода. Я приехала погостить к матери в НьюЙорк и стояла на пешеходном островке посреди Парк авеню. До этого я никогда не выезжала из Л.А. Огромный город меня зачаровал. Я смотрела, задрав голову, на здание ПанАмерикэн и размышляла о главной проблеме Манхэттена.

— Которая состоит в… — спрашиваю я.

— Которая состоит в том, что вес распределен уж очень неравномерно: башни и лифты; сталь, камень, цемент. Так много массы на такой высоте, что сама гравитация может вывернуться наизнанку — стрясется кошмарная инверсия — произойдет культурный обмен земли с небом. (Обожаю, когда у Клэр начинаются такие вот закидоны.) Эта мысль вогнала меня в дрожь. Но как раз в этот момент братец Аллан дернул меня за рукав — зажегся зеленый свет для пешеходов. И когда я повернула голову, чтобы видеть, куда иду, мне в лицо — хло-оп! — ударилась первая в моей жизни снежинка. Она растаяла у меня в глазу. Я сначала даже не поняла, с чем это столкнулась, но потом увидела мил-ли-о-ны.снежинок — белых, пахнущих озоном, тихо спускавшихся сверху, точно обрывочки кожи, сброшенной ангелами. Даже Аллан остановился. Машины сигналили нам, но время замерло на месте. Так что да — если я унесу с Земли одно-единственное воспоминание, это будет то мгновение. По сей день я считаю, что мой правый глаз заколдован.

— Бесподобно, — говорит Элвисса. Она поворачивается к Тобиасу. — Усек смысл?

— Дайте секундочку на размышление.

— У меня есть пример, — заявляет Дег с некоторым энтузиазмом (подозреваю, что энтузиазм этот частично вызван желанием заработать симпатию Элвиссы). — Это произошло в 1974-м. В Кингстоне, провинция Онтарио. — Он закуривает. Мы ждем. — Мы с отцом остановились на бензоколонке, и мне было поручено залить бензобак. У нас была «галакси-500», машина не хухры-мухры. Для меня задача наполнить ее бензобак была сопряжена с огромной ответственностью. Есть некий тип постоянно простуженных мальчишек-недотеп, которые так толком ничему и не научаются: ни тебе бензобак залить, ни рыболовную леску распутать, — таков был и я. Вечно делал что-нибудь наперекосяк — ломал, губил вещи.

Итак, отец в киоске покупал карту, а я — снаружи — чувствовал себя настоящим мужчиной и гордился тем, что пока ничего не натворил — не поджег бензоколонку или типа того, — а бак был уже почти полон. Отец вышел в тот момент, когда я закачивал последние капли, — и тут пистолет просто-таки взбесился. Начал заливать все вокруг. До сих пор не знаю почему, но он брызгал как ненормальный бензином, брызгал на мои джинсы и кроссовки, на наши номера, на цемент под ногами — все было облито вроде как пурпурным ликером. Отец все видел, и я подумал, что сейчас мне будет выволочка. Я почувствовал себя маленьким-маленьким. Но вместо этого он улыбнулся и сказал: «Эх, старик. Правда, бензин обалденно пахнет? Закрой глаза и вдохни. Чистый-чистый. Будущим пахнет». Я так и сделал — закрыл глаза, как он велел, и глубоко вдохнул. И в это мгновение увидел яркий оранжевый свет солнца, проникающий сквозь веки, и почувствовал запах бензина — у меня аж ноги подкосились. Это был лучший момент моей жизни, и если вы меня спросите (всей душой надеюсь, что спросите), я скажу, что рай просто обязан быть похож на эти несколько секунд. Иначе мне он на фиг не нужен. Вот чем мне запомнится Земля.

— Бензин был обычный или этилированный? — спрашивает Тобиас.

— Обычный, — отвечает Дег.

— Класс.

— Энди, — Элвисса смотрит на меня, — ты?

— Я знаю, какое у меня останется воспоминание о Земле. Это запах — запах бекона. Было воскресное утро у нас дома, и мы все вместе завтракали — событие беспрецедентное, поскольку я и мои шестеро братьев и сестер унаследовали от мамы склонность по утрам ненавидеть не только запах, но и сам вид пищи. Вместо завтрака мы обычно спали.

Более того, не было даже особого повода для трапезы. Все мы вдевятером оказались на кухне случайно, и были веселы и добры друг к другу, и зачитывали вслух всякие гадости из газет. Было солнечно: никто не психовал и не злобствовал.

Я четко помню, как стоял у плиты и жарил бекон. Уже тогда я понимал, что нашей семье дано лишь одно такое утро — утро, когда все нормальны, все добры и знают, что любят друг друга, ничего не требуя взамен, и что вскоре (как это и случилось) мы все сдвинемся умом и разойдемся в разные стороны, что неизбежно происходит со всякой семьей по истечении энного количества лет.

Внимая всеобщим шуткам и подкармливая собаку кусочками яичницы, я едва не плакал. Я терзался ностальгией по событию, которое в этот самый момент происходило на моих глазах. Все это время в мои руки впивались иголочки кипящего жира, но я даже не вскрикивал. Для меня эти иголочки были столь же приятны, как щипки, которыми, бывало, награждали меня сестры, пытаясь вытянуть из меня, которую из них я люблю больше, — эти-то легкие уколы и запах бекона я и возьму с собой; это будет моим воспоминанием о Земле.

Тобиасу невтерпеж. Он подался вперед, как ребенок, сидящий в магазинной тележке и тянущийся за упаковкой сладких кукурузных палочек:

— Я знаю, какое у меня воспоминание! Теперь знаю!

— Ну так расскажи нам, — говорит Элвисса.

— Значит, это самое… (одному богу известно, что это будет). Когда-то каждое лето в Такома-парке (округ Вашингтон — я же знал, что он родом с востока) мы с отцом налаживали коротковолновый приемник, оставшийся с пятидесятых годов. На закате мы протягивали через сад проволоку и привязывали к липе — получалась антенна. Мы перебирали все частоты, и если пояс Ван-Аллена не создавал помех, ловилось буквально все: Йоханнесбург, «Радио-Москау», Япония, Пенджаб. Но чаще всего мы принимали сигналы из Южной Америки, всякую там забавную музыку призраков — болеро-самбу по трансляции из ресторанов Эквадора, Каракаса или Рио. Звук был тихий-тихий, но чистый. Как-то вечером мама вышла на террасу в розовом сарафане, держа в руках полный стеклянный кувшин лимонада. Отец подхватил ее, и они закружились под самбу — мама даже лимонад не поставила. Она взвизгивала, но ей было приятно. Мне кажется, она наслаждалась легким привкусом риска, который придавала танцу опасность разбить кувшин. Стрекотали сверчки, за гаражом гудели провода высоковольтной линии, и только мне, мне одному принадлежали мои в ту минуту совсем юные родители — они и эта тихая музыка, похожая на рай: далекая, отчетливая, ускользающая сквозь пальцы, она пришла из того неведомого места, где вечно стоит лето, где красивые люди только и делают, что танцуют, и куда, даже если очень захочется, невозможно позвонить по телефону. Вот что для меня Земля.

Да, кто бы мог подумать, что Тобиас способен на такое? Придется нам провести повторную экспертизу его личности.

— А теперь ты рассказывай — ты же обещала, — говорит Тобиас Элвиссе. Та приуныла, точно речь шла о каком-то пари, которое она сдуру заключила, а теперь жалеет.