Наши закопченные солнцем голые руки; ноги, торчащие из-под брюк цвета хаки, футболки с коротким рукавом, и наша щенячья наивность — вот что действительно было нашим привезенным из Нового Света паспортом и нашей броней, когда мы готовы были шагнуть за порог и влиться в устало-пресыщенный, изысканно-истеричный Париж.

В тот вечер я и познакомился со Стефани.

Шум-гам, непринужденная дружеская атмосфера и нескончаемое дармовое пиво квебекской гулянки очень быстро вызвали у меня приступ клаустрофобии, и я понял, что надо срочно куда-нибудь деваться — прочь от толпы и мельтешения. И я свалил от Киви и бесплатного вечернего приложения в виде очередного набора более или менее одноразовых европриятелей и, бредя наугад, забрался в квартал, называемый Пор-Дофин, райончик, куда нехорошие парижане таскаются в поисках амурных приключений.

В общем и целом, я чувствовал, что подошла к концу некая эпоха, и это был не просто конец моего путешествия по Европе. Назавтра я собирался поменять обратный билет и рвануть домой — такое решение я принял еще в поезде по дороге из Дании. Может, в моих смутных ощущениях виноват был сам воздух Парижа. Может, я просто обалдел — накачался пивом, надышался испарениями метро, переел приторного миндального печенья и переутомился от инстинктивных резких виражей в обход вечно попадающегося иод ноги уличного мусора. А может, я просто страшно соскучился по Анне-Луизе, почувствовал себя инородным телом, одиноким провинциалом и уже не мог не замечать влюбленных парочек, отирающихся на каждом углу. И опять-таки — избыток впечатлений при отсутствии отношений, о чем красноречиво свидетельствуют мои путевые заметки.

Жизнь безостановочно кружила мимо, пока я заливал в себя стопку за стопкой лакрично-приторного ликера номер 51, и пустая посуда выстраивалась рядком на мраморной, в серых прожилках, столешнице очередного уличного кафе, куда я завернул передохнуть. И да, признаю, я был уже малость — самую малость — забалдевший, когда плыл сквозь вечерний знойный воздух к черному «жуку»-кабриолету, привлекшему мое внимание вспышкой ярко-желтых фар при въезде на парковочное место у тротуара, тут же рядом. И я признаю, что был, наверно, малость не в себе, когда, махнув через низкую стеклянную загородку бистро, похилял прямо к этой черной машине и к соблазнительным карминно-красным губам, на них-то, собственно, мой взгляд и завис, — к губам, ясно видным даже через ветровое стекло, по которому, неизвестно зачем, туда-сюда бегали «дворники».

Я смотрел, как губы улыбнулись и, высунувшись из окна, сказали мне «халло», но тут я вдруг застыл на месте, ослепленный мерцанием огней бистро на глянцево-черной, как оникс, шкуре машины. Да, я стоял, зажмурившись, и смотрел на отражение сверкающих огней, а они были… они были словно звезды!

Наверно, в каждом из нас живет какой-никакой Париж.

Очевидно, я почти тут же вырубился, но прежде успел сказать «хелло» и галантно поцеловать Стефани в губы. Потом ноги у меня подломились и я рухнул на булыжную мостовую, и хозяйка бистро, свирепая старая мегера, заключив, что Стефани не иначе как моя закадычная подружка, заставила ее платить за все мои стопочки, и Стефани заплатила, хотя до той минуты в глаза меня не видела и вообще такие порывы были ей не свойственны, как я впоследствии выяснил.

Потом Стефани и ее подружка Моник, которая сидела рядом с ней на переднем сиденье, загрузили меня в свою тачку, уложили сзади, правда, башка моя свешивалась через край и моталась из стороны в сторону, как хвост у веселой дворняги, и всю ночь катались по Парижу, заезжая к своим друзьям, которым плели про меня всякие небылицы. Как мне впоследствии сообщили, меня чуть было не запродали в рабство клике ошивающихся в Булонском лесу трансвеститов в обмен на блок «Мальборо», а у дамы с собачкой-таксой на Севастопольском бульваре были неплохие шансы за символическую плату купить себе в дом мальчика на побегушках.

Так или иначе, на следующее утро я проснулся с чумной башкой, но в остальном целый и невредимый, очень даже уютно устроенный под легкой, в чистом полотняном пододеяльнике, перинкой в квартире Стефани, в мансарде на седьмом этаже.

Стефани и Моник выжимали из апельсинов сок в кухне, смахивающей на школьную химическую лабораторию, укомплектованную вырезками из журнала «Эль», целой коллекцией склянок с разными уксусами и допотопными кофейными чашечками со следами губной помады всех цветов и оттенков.

— С добрым утром, мистер Америка, — крикнула она мне с другого конца залитой солнцем и забросанной разнообразными предметами дамского гардероба квартиры. — Идите сюда, ваш petit dejeuner[17] готов. Вы, надо полагать, проголодались.

Стефани.

Если Анна-Луиза способна всю жизнь преспокойно просидеть дома, украшая вышивкой обложки Библий в дар беднякам, то Стефани эгоистична до предела, за которым уже маячит аутизм: будь любезен таскаться за ней хвостом до рассвета по каким-то коктейль-гадюшникам и не рассчитывай, что она вызовется сама за себя заплатить, — и после всего будь готов к тому, что в последнюю минуту она тебя бросит и умчится на электричке в Нейи навестить маму с папой: ей, видите ли, взгрустнулось по дому.

Насколько Стефани эгоистична? В постели я прошу ее почесать мне за ушком — я от этого тихо млею, так нет же, ни за что и никогда, потому что если она уступит хоть раз, это превратится просто в очередную обязанность, в часть повседневной рутины долженствования. «Как это скучно» (в ее исполнении «скюшно»: у Стефани все гласные выходят чуть-чуть не так). Как привлекательно.

Начиная с того первого утра я безвылазно обосновался в квартире Стефани. Киви приволок из общежития мой рюкзак — и сам стал членом нашего «флинтстоуновского» семейства[18], составив пару с Моник, и естественным образом влился в наши летние обряды, жутко довольный, что мы с ним теперь аборигены, а не заезжие туристы, и по утрам, как и я сам, ходил осипший оттого, что во сне практиковался болтать по-французски. Мы загорали на крыше дома Стефани по улице Малле-Стивенс (где она жила за родительский счет), лоснящиеся от солнцезащитного крема; и Стефани и Моник, обе в темных очках, тянулись лицами вслед за солнцем — точно как головки цинний в документальном фильме о жизни растений. По вечерам мы выбрасывали кучу денег на лимонады и любовались парижскими закатами с крыши центра Помпиду, а потом спускались вниз на забитую еврошушерой площадь попередразнивать мимов и поглазеть на электронные часы, отсчитывающие секунды, оставшиеся до 2000 года.

Стефани — богатая девица из влиятельной буржуазной семьи. Она студентка-дилетантка в Сорбонне, и чихать ей хотелось на свою учебу, на всю эту мудреную химию (поди пойми, почему она ее выбрала!), и свободное время, которого у нее хоть отбавляй, она целиком тратит на еду и одежду, колдуя в кухне-лаборатории над миниатюрными порциями не вызывающих аппетита кулинарных сюрпризов и ведя с такими же, как она, богатыми бездельницами непримиримую войну за первенство в моде, оправдывая свои усилия тем, что это необходимая мера самозащиты. «Твой вид — в Париже это вси-о, Тайлер. Tout». На подоконнике над раковиной в кухне у Стефани выставлена коллекция уксусов — замысловатые флакончики с растворами, в которые чего только не понасовано: побеги эстрагона, почечки розмарина, картечные россыпи горошин перца — миниатюрные, изысканные на вкус, самодостаточные, но мертвые экосистемы. Дома, в Ланкастере, у Анны-Луизы террариум.

Честно ли сравнивать?

У Стефани короткие черные волосы, в отличие от длинных, пшеничного цвета волос Анны-Луизы. Каннибалы, скорее всего, не польстились бы на сознательно недокормленное тело Стефани, зато Анна-Луиза вмиг оказалась бы у них в котле. Анна-Луиза нет-нет да и побалует меня домашним пирогом; Стефани вынуждает меня бесконечно, иногда целый час, дожидаться ее в нашем условном месте, кафе «Экспресс», и только смеется, когда, вплывая наконец в дверь, натыкается на мою постную мину: «Девушки как ресторан, Тайлер, с южж—асным сервисом. Девушки заставляют тебя ждать и ждать и ждать и ждать и ждать и ждать и ждать, и когда ты говоришь себе, пропади он пропадом, этот ресторан, ноги твоей здесь больше не будет, перед тобой вдруг появляется что-то merveilleux[19], такое блюдо, о каком ты даже не мечтал».