— Ведь вы, кажется, немцы? — спросил старший из двух арендаторов, по фамилии Холмс.

— Та, ми со старой света, ми с Прейссен!

— Скажите, там у вас тоже существуют землевладельцы?

— Ja, ja, семлефладельси быть весде, во вся света, я тумаю, и арендатор тоже!

— Так как же у вас там находят этот порядок вещей хорошим? Там не стремятся его уничтожить, как, например, у нас?

— Nein, это быть закон, ви снайт, што если што быть сакон, то быть надо сполняйт.

Этот ответ, по-видимому, смутил старика Холмса, он обернулся к своему соседу, которого, как мне было известно, звали Теббс, как бы прося его содействия. Этот Теббс был человек новейшей школы и охотнее создавал, чем исполнял, законы и стоял за новейшее движение умов. Он принадлежал к числу тех людей, которые воображают, будто свет никогда не знал, что такое принцип, факт и тенденция до начала настоящего века.

— Ну, а какого рода правительство имеет ваша страна? Мне кажется, будто я слышал, что там есть короли!

— Ja, ja, там быть ein Konig, последняя быть добрая Konig Wilhelm, а теперь быть его сын.

— О, ну, тогда мне все становится понятно! — воскликнул Теббс с победоносным видом. — Вы слышите, у них король, ну, и понятно, что тогда должны существовать и бары, и арендаторы. Но в свободной стране, как эта, ни один человек не должен иметь над собою никакого другого владельца, кроме себя, таков мой принцип, и я за него стою! — торжественно докончил Теббс.

— А ведь в этом есть доля правды, приятель, разве вы не согласны с этим?

— Расфе ви не шелайт иметь сдесь нишего, што ми имейт в страна, где быть король?

— Понятно. На что же нам ваши феодальные обычаи, которые делают богачей еще богаче, а бедняков еще бедней!

— Но тогда ви долшна переменить сакон природа и вся порядка вешти в мире, если вы хошет, штобы богати шеловек не быть богат, а бедни не быть бедни?!

— Нет, видно, вы меня не понимаете, приятель. Возьмем, например, хоть этого же Хегса Литтлпеджа. Он из того же мяса и из той же кости, что мой сосед Холмс и я, ничем не лучше и ничем не хуже нас; хотя мне кажется, что мы во многом могли бы стоять выше него, но все же я готов согласиться, что он в общем не хуже нас. Но почему, скажите, должны мы все платить этому молодому Литтлпеджу ренту, которую он тратит на кутежи и на разврат?

— Я не понимайт, зашем ви ему плотить рента, если ви только не берет в аренда его семля и не делал условий, што ви будет платил эта самой рента. А если ви условил так, то надо делать, как условил; так быть делайт кашни шесни шеловеки.

— Да, но если данный контракт не носит монархического характера — в последнем случае я говорю, что платить не обязан. Каждая страна, каждое правительство и каждый народ имеет свой характер, и все в этой стране должно согласовываться с ее характером, ну, а рента не согласуется с характером республиканской страны, мы не желаем здесь у нас ничего из того, что принято и водится в монархических странах.

— О, ну, тогда надо ви переменить все в ваша страна, ви на должна имейт ни шена, ни дети, ви не долшна шивет в дом, ви не долшна пила и кушала, ви не долшна надевала рубашки.

Теббс, казалось, был несколько удивлен таким толкованием своих слов, но несмотря на это, он был так убежден, что в платеже ренты есть нечто очень антиреспубликанское, что не мог так сразу согласиться с доводами своего оппонента.

— Ну, что говорить, как люди, мы, конечно, имеем много общего с людьми, живущими под монархическим правлением! Но к чему нам ваши феодальные порядки? Свободная страна должна иметь свободных граждан. А какой же я свободный гражданин, если я, например, ваш данник, а вы — мой землевладелец?!

— Но пошему ви не быть свободна шеловек, если ви плотит рента? Когда ви нанимайт чушой дом, надо все плотить; когда ви нанимайт чушой сад, ви тоше платит. Пошему ви не хошет плотить, когда ви нанимайт чушой земля?

— Да, видите ли вы, мы не признаем, что эта земля чужая, а что она по существу принадлежит тому, кто ее обрабатывает.

— Но ви сам всегда отдает в наем одна шасть ваша арендофана семля, одна маленька поля или огород для бедни сосед, у кого нету свой ферма, и он должна платить вам шасть своя урожай или деньга за эта семля.

— Да, мы это делаем почти все. Но тут нет ничего обидного ни для меня, ни для соседа.

— А пошему ви не остафляйт вся урожай тому сосед, кто работает на та семья? Пошему ви хошет он вам платит деньги за та семля, што он у вас нанимайт?

— О, это же совсем другое дело! Работает он, работаю и я, платит он за свой клочок земли, плачу и я. Тут равенство — а наши постановления не терпят, чтобы у нас нарождался какой-то привилегированный класс, знаете, как в Европе.

— А, так и ви, и ваш сосед, што тут, тоше платит рента молодой мистер Литлпедш.

— Зачем? Ведь Хегс Литтлпедж, говорю я вам, имеет вдесятеро больше, чем ему надо. Он так богат, что даже не в состоянии истратить всех своих доходов здесь, у себя, на родине, и тратит их на разврат по заграницам.

— А-а! Ну, если ви продаете свой бик или свой бороф, а ваш сосед вас быть спрашивайт, што ви делала с ваша толлары и котела судить, корошо вы их стратил или не корошо. Что ви сказать на это?

— Вот еще! Да кому же я позволю совать свой нос в мои домашние дела?! Кому какое дело, куда и как я трачу свои деньги? Я не великая фигура, чтобы мною занимались все!

— О, о! Так, сначит, ви сами делайт из Хегс Литлпедш большой фигур, потому што ви все хошет знай, што он делал со своя доходи!

— Послушайте, приятель! — досадливо прервал меня мой собеседник. — Мне кажется, что вы имеете еще привычку тянуть в сторону ваших монархических идей и понятий, но здесь у нас такого рода принципы совершенно непригодны, — и вот вам мой совет: бросьте вы их совсем, потому что у нас они никогда не могут стать популярными.

Преподав нам этот спасительный совет, Теббс хлестнул свою лошадь и погнал ее крупной рысью, тогда как мы с дядей продолжали свой путь все той же мелкой рысцой, очевидно, любимейшим аллюром Томи Миллера.

Мы были в полумиле от леса, когда заметили, что восемь человек инджиенсов нагоняли верхом одну из тележек, ехавших позади нас, и в которой сидел также один из моих арендаторов со своим сыном, мальчиком лет шестнадцати, которого он возил с собою на этот митинг с очевидной целью дать ему урок и развить в превратном смысле чувство справедливости и понятие о правах своих и чужих.

Итак, как я уже сказал, за этой тележкой гналось восемь человек инджиенсов. Ехали они на четырех лошадях, причем на долю каждой лошади приходилось по два ездока. Нагнав повозку, о которой я только что упоминал, они остановили лошадь и приказали фермеру и его сыну вылезть из тележки. Хотя человек этот был одним из самых ярых антирентистов, все же он повиновался им очень неохотно или, вернее, повиновался только потому, что его насильно высадили посреди дороги точно так же, как и его сына, после чего двое из ряженых вскочили в их тележку и во всю прыть помчались по направлению к лесу. Мы продолжали ехать не торопясь, посмеиваясь от души над этим проявлением равенства и свободы, тем более, что, как нам было достоверно известно, «этот честный хлебопашец» намеревался утянуть у меня арендуемую им ферму точно таким же манером и на том же законном основании, как то сделали инджиенсы с его тележкой и лошадью. Не доезжая до леса, мы нагнали еще раз Холмса и Теббса, шедших пешком по дороге, так как другие два инджиенса, ехавшие на крупах лошадей своих конных товарищей, отобрали у них и лошадь, и тележку, приказав им записать это на счет антирентизма. Когда мы поравнялись с этими невольными пешеходами, старый Холмс сильно негодовал на подобное бесцеремонное обращение, и даже Теббс, казалось, был не особенно доволен инцидентом.